Приехали в Омск седьмого марта. Старшина привел нас в крепость, сдал старшему лейтенанту - командиру карантинной команды. Переночевали мы на голых нарах, а утром, сходив в столовую, отправились в баню. Было нас в бане - будущих солдат - тридцать два человека.
После помывки нам выдали белье, обмундирование, ботинки, обмотки. Там же, в бане, дали первый урок - как надо пользоваться этими обмотками.. Все мы сильно возмущались такой обувкой, а еще больше - стыдились идти по городу в своем, одинаковом по форме, но разнобойном строю. Держали нас в карантине две недели. Каждый день поднимали в шесть часов утра, тренировали в скорости наматывания обмоток, затем вели в одних гимнастерках на площадку для зарядки. Умывание, одевание, завтрак были всегда строго ограничены по времени. После завтрака - два часа строевая подготовка, потом изучение дисциплинарного, внутреннего, караульного уставов. После обеда - тихий час, затем повторение занятий до ужина. Отбой в двадцать два часа. Старший лейтенант не жалел себя и нас. Все время он был с нами, неутомимо готовил нас для нормальной службы. Турник, брусья, конь, гиря двухпудовая были нашими занятиями не только во время учебного дня, но и в свободное от занятий время. Я хорошо работал на турнике и с гирей, но брусья и конь для меня были новинкой и трудно давались.
Через две недели нас всех повезли в Куломзино, в расположение авиабригады. По приезду построили перед казармой и снова, как в карантине, стали спрашивать, у кого какая специальность. Всех шоферов, а таких было семь человек, старшина-блондин Орлов повел в казарму автороты. Там ознакомились с нашими документами - водительскими правами. Спросили, на каких машинах работали в гражданской жизни, где и на каких маршрутах, после чего каждого прикрепили к машине для прохождения службы. Мне достался автомобиль ЯЗ-6, водомаслозаправщик. Дружка моего Писарева посадили на бензовоз ЗИС-5, которыми в то время заменяли автомобиль АМО-3. Остальных новобранцев определили на разные транспортные машины.
На ЯЗ-6 до меня работал Олег Кондратьев. Он заканчивал службу и уже носил пышную прическу, каждый раз, по возможности, поправляя ее расческой. Его шевелюра вызывала общее восхищение, и он очень гордился ею. Веселый нрав и большое чувство товарищества делало его своим человеком не только в роте, но и среди летного состава бригады. Мне он говорил, чтобы я не показывал своей грусти, досады и тоски, чтоб везде старался быть веселым, чтоб чаще улыбался, а если есть голос, то и подпевал.
- Улыбка, смех и песня - это спутники шоферской жизни!
С Олегом мы работали на водомаслозаправщике сначала вместе, каждый день выезжали на аэродром для заправки самолетов, а когда я освоился и с машиной, и с заправкой самолетов маслом, стали работать попеременно, так как наступила пора тактических учений штурмовой авиации, и нас часто поднимали по ночам.
Осенью Олег окончил срочную службу, и мы его проводили домой. Проводы были оживленными, дружественными. А моим напарником стал Ваня Снегирев, с ним мы работали до января 1937 года. В январе меня забрали в школу младших авиаспециалистов ШМАС. Жил я в казарме автороты, а службу нес в школе. После окончания учебы в марте меня назначили в обеспечение к экипажу штурмовика Р-5, к летчику Игорю Сафронову. В школе нас учили не только обслуживанию, но и материальной части самолета, и парашютному делу. В мае тридцать седьмого стали готовить к парашютным прыжкам. Накануне первого мая мы должны были уже иметь опыт прыжков с самолета У-2. Я, как и другие, прошел медкомиссию, сам, под руководством мастера парашютного дела, свернул и уложил в рюкзак парашют. И вот настал момент совершить прыжок.
День стоял теплый, солнечный, ветра почти совсем не было. Я забрался в кабину самолета и уселся позади летчика. Со мной на пару сел мой однокурсник Ильин. Взревел мотор, самолет пробежал по дорожке и стал набирать высоту. Я был спокоен, но в разговор с Ильиным не вступал. Мысль была одна: чтоб не потерять самообладания. Когда самолет набрал нужную высоту -400 метров , летчик подал команду сбавить обороты двигателя. Ильин поднялся, вышел на плоскость крыла и исчез. За ним прыгнул и я. Был ли у меня страх? Был! Только желание сделать то, что делают другие, заставило меня перейти рубеж страха, и со словами: "Будь, что будет!" я вышел на крыло и прыгнул, не показав своей робости. Как открылся парашют, я не осознал. Сильно качнуло. Чтобы не потух парашют, и не захлестнулись стропы, начал их регулировать, пытаясь остановить качку, и мне это удалось. Приземлялся тихо.
Передо мной открылась прелесть пространства, которую никогда не видел так объемно, и больше уже до конца жизни не увижу. Полет в самолете любой марки и на любой высоте не дает того наслаждения, которое испытывает человек под куполом парашюта. А какое было ликование после приземления! Я был весь в гордом торжестве за совершенное.
После прыжка я снова попал в лапы врачей, и они не обнаружили изменений в организме. Врач похлопал меня по плечу, сказал:
- Все хорошо. Молодец!
Прошла неделя. Предстоял второй прыжок. Я, как и в первый раз, прошел медосмотр и в конце апреля, в воскресенье, около десяти вечера мы вышли из казармы комендантской роты, направились на аэродром. Два самолета с работающими моторами стояли на взлетной дорожке. Шли мы строем по два человека, экипированные в синие комбинезоны, с парашютными ранцами на спинах.
Моим напарником в строю вновь был Ильин. Молчали. Каждый думал о своем.
Наша очередь на вылет намечалась второй. Мы сели тут же на полянке, а вместе с нами - еще восемь человек. Курить запретили еще в казарме и, чтобы чем-то заняться, мы вели тихий, не оживленный разговор, изредка прерываемый взрывами смеха. Вскоре в небе появились купола парашютов, и самолеты пошли на посадку. Пришла наша пора подниматься в воздух, а через несколько минут прыгать из самолета в пустоту. Меня охватила какая-то робость, перешедшая в дрожь. Старался успокоить себя, но что-то навязчиво вводило меня в волнение, неприятное и пугающее. Я напрягал память: не допустил ли ошибку, когда укладывал парашют. Время текло. Я не заметил, как летчик сбавил обороты и как поднялся Ильин. Дверка открылась, в кабину ворвалась струя свежего воздуха. Ильин вышел из кабины на плоскость крыла, крикнул:
- Пошел! - и скрылся внизу.
Я двинулся за ним с думой: "Эх, два раза не умирать!", и тоже свалился в бездну. Хлопок раскрывшегося парашюта привел меня в чувство. Ветер тянул мой парашют к Иртышу. Это было опасно. Стал управлять стропами, чтобы увеличить скорость спуска, хотя это и не предвещало ничего хорошего. Но все обошлось, хотя парашют удалось потушить уже почти у самого берега, причем, с участием прибежавших солдат скорой помощи. Только после этого случая врачи обнаружили у меня порок сердца и к дальнейшим прыжкам не допустили - списали, как выражались тогда парашютисты. До летних учений я продолжал обслуживать самолет Сафронова: готовить в полет, встречать из полета.
Настали июньские боевые учения, отрабатывалась тактика штурмовой авиации на бреющем полете. По несчастливой случайности самолет Сафронова натолкнулся на копну сена и перевернулся. Летчик и стрелок-радист (не помню его имени), погибли. Самолет Р-5 разрушился, но не сгорел.
Этот случай стал для меня роковым. Я был отстранен от подготовки самолетов, а помпотех эскадрильи - арестован. 1937 год - это год страшных репрессий.
Так закончилась моя карьера в авиации.
Комментариев нет:
Отправить комментарий