Иван Помазкин был командиром топографического взвода. Высокий среднего телосложения молодой младший лейтенант. В быту и службе был скромен, мало разговорчив, трудолюбив. С его лица не сходила улыбка, а карие большие глаза излучали добро и уважение к собеседнику.
В его адрес слагалось много разных небылиц, и все их он принимал без обиды, просто, со смешком - дурачьтесь, дескать, веселитесь в моем присутствии, мне приятно. Но однажды он загрустил, стал какой-то злой, и не дай бог кому-то было пошутить над ним в это время. Его сильные руки так сожмут насмешника, что у того даже слезы из глаз польются. Взгляд его стал колюч и строг.
В чем дело? Что с ним случилось? Многие были озадачены, но лейтенант ушел целиком в себя, и видно было, как он что-то очень тяжело переживает. Со мной одним он был откровенным и обычно посвящал меня в свои тайны, но на этот раз он и со мной не разговаривал, и так же колюче смотрел, как на всех. У него исчез аппетит, сон, покой. Я не мог смотреть на него без участия и начал его тревожить своими вопросами. Как-то раз, это было вечером, на заходе солнца, я пригласил его погулять по сопкам - просто так, чтобы развеяться. Некоторое время шли молча. Наконец, я спросил:
- О чем ты все думаешь, Иван?
Он глянул на меня своими большими карими глазами, улыбнулся и ответил коротко:
- Да так.
Я потребовал:
- Давай, выкладывай, что у тебя на душе!
Он остановился, посмотрел куда-то вдаль, затем присел на зеленый кустик перекати-поля. Присел и я. Иван всматривался в мои глаза, как бы изучая, можно ли довериться, и сказал, наконец:
- Говорю только тебе, поклянись, что никому ни слова не передашь из того, что услышишь сейчас от меня.
Я совершенно серьезно поклялся, как мог искреннее. Помолчав некоторое время, Иван сказал:
- В Омске живет девушка, Тамара Петровна Дорофеева. Она учится в педагогическом институте на вечернем отделении, - помолчав, продолжил: - Люблю я ее, души в ней не чаю, люблю сильно и нежно. Когда вспоминаю ее, сна лишаюсь. Стоит только ее представить - она на миг покажется в воображении и тут же исчезнет. Вот видать - часто вижу, а голоса не слышу, - и замолчал, повесив голову.
Иван сорвал веточку перекати-поля, пожевал ее, хотел что-то сказать, взглянул на меня, тяжело вздохнул и отвернулся, бледнея. Чтобы вывести друга из этого состояния, я спросил
- Жил ты с ней, как с женой?
- Нет. Мы были только друзьями в течение двух лет. Эти два года я любовался ею, а всех остальных, кто меня окружал, не замечал. Она очень добрая девушка.
Он достал из нагрудного кармана гимнастерки письмо и подал мне, сказал
- Читай!
"Милый Ваня, - писала она, - Я очень скучаю после того дня, как проводила тебя, стоя в сторонке, у телеграфного столба, недалеко от того места, где вы грузились в вагоны. Смотрела, стараясь поймать тебя в поле зрения. Видела, как ты стоял на площадке вагона всех выше и что-то говорил красноармейцам. Я долго ждала, пока ты посмотришь в мою сторону, а позвать тебя не посмела. Видела, как ты сел в теплушку, как тронулся поезд, увозя тебя далеко от меня, наверное, навсегда. Как только твой поезд пошел, я машинально оторвалась от столба и начала махать тебе платком, но ты, видимо, не заметил меня, не посмотрел в мою сторону. О, как я радовалась, получив твое письмо!" Дальше было несколько строк зачеркнуто, а потом "Ваня, не надо мне писать, а деньги, что ты мне прислал, возвращаю тебе обратно. Они мне не нужны, я достаточно обеспечена и не нуждаюсь в чьей-то помощи". Я перевернул листок, продолжения не было.
- Читай!
"Милый Ваня, - писала она, - Я очень скучаю после того дня, как проводила тебя, стоя в сторонке, у телеграфного столба, недалеко от того места, где вы грузились в вагоны. Смотрела, стараясь поймать тебя в поле зрения. Видела, как ты стоял на площадке вагона всех выше и что-то говорил красноармейцам. Я долго ждала, пока ты посмотришь в мою сторону, а позвать тебя не посмела. Видела, как ты сел в теплушку, как тронулся поезд, увозя тебя далеко от меня, наверное, навсегда. Как только твой поезд пошел, я машинально оторвалась от столба и начала махать тебе платком, но ты, видимо, не заметил меня, не посмотрел в мою сторону. О, как я радовалась, получив твое письмо!" Дальше было несколько строк зачеркнуто, а потом "Ваня, не надо мне писать, а деньги, что ты мне прислал, возвращаю тебе обратно. Они мне не нужны, я достаточно обеспечена и не нуждаюсь в чьей-то помощи". Я перевернул листок, продолжения не было.
Все знали, он посылал деньги какой-то девушке в Омск. Как-то однажды Иван сказал об этом командиру взвода Афанасьеву, а тот возьми, да и передай другим. Казалось бы, что тут смешного? Но Афанасьев так преподнес эту новость, что все стали над Иваном подтрунивать, а Калугин подошел к нему, сделал жалкое лицо и тихо проговорил:
- Ваня, у меня в Новосибирске есть девушка, нуждается в деньгах. Не пошлешь ли ей рубликов сто?
- А ты что ж? Пропился или на тарбоганок израсходовался, что обнищал? Плохой ты кавалер, коль девушке не в силах помочь. Дай адрес, я напишу ей, чтобы парня получше подобрала, не такого как ты - недоноска.
Все, кто находился рядом, насторожились, ожидая события нелицеприятного.
Тамара, действительно, нуждалась в материальной помощи, но не просила об этом Ивана, считала для себя недостойным просить. Он же, наоборот, хорошо знал ее нужду и, желая сделать ей приятное, отправил девушке двести рублей. Проходят десять, пятнадцать дней, месяц, а ответа нет. Забеспокоился Иван: что же она молчит? Написал девушке письмо, Тамара опять молчит. Еще одно письмо, и снова ответа нет. Загрустил парень, это заметили сослуживцы, начали посмеиваться. Особенно выделялся своим зубоскальством тот самый Афанасьев, которому Иван сообщил свой секрет с переводом. Его серые глаза навыкате, как у больного зобом, всегда смеющиеся, были какими-то прозрачными и наглыми, словно не глаза, а дождевые пузыри в луже.
24 сентября 1939 года около нашего барака, в который многие, в том числе и мы с Валей и дочерью Женей, поселились, стояла группа офицеров. Иван шел от штаба, видимо, к своим бойцам. Младший лейтенант Матушкин окликнул его, и Иван подошел к компании, даря всем свою дружелюбную улыбку. Видя, что и офицеры загадочно улыбаются, Помазкин догадался, что разговор вновь шел о нем. Иван посерьезнел и сказал:
- Внимание, дорогие друзья!
Все затихли, ожидая, что нового он скажет, чтоб повеселиться вволю.
- Были мы друзьями. Много я доставил вам удовольствия посмеяться надо мной, но теперь хватит! Я убедился, что вы не можете быть мне друзьями. Посмейтесь теперь над кем-нибудь другим! С этого дня, если кто-то попытается оскорбить мою честь, посмеяться над добром и любовью, у того отпадет охота это делать.
А уж, если Иван что-то сказал, так он исполнит это, не задумываясь. Об этом хорошо знали все, но Афанасьев попытался осмеять эту угрозу и тут же поплатился. Мы не смогли помешать Ивану, так как все произошло неожиданно быстро. В руках Ивана болтались обрывки портупеи, а Афанасьев валялся на полу, сплевывая сукровицу. Иван зол был на предательства Афанасьева и не сдержался. Бросив в лицо противнику обрывки портупеи, Помазкин круто повернулся и прямой, высокий, пошел широким шагом в сторону Харанора. Два дня после занятий с бойцами он куда-то исчезал, но на службу приходил, как всегда, вовремя, собранным и аккуратным.
Узнав о случившемся, командир полка привлек его к суду офицерской чести. Суд проходил в только что отстроенном красном уголке. На суд пришли все офицеры полка. Секретарь партбюро Чекалин зачитал приказ о составе членов суда, предложил участникам занять места. Иван был посажен на скамейку перед судом. В зале воцарилась тишина.
Афанасьев встал, вышел в проход между рядами, подошел к скамье, на которой сидел Иван, и, усаживаясь рядом, проговорил:
- Судите и меня. Я виноват. Помазкин не виновен.
Зал зааплодировал. Такой поворот дела суду и командованию понравился. Помазкин и Афанасьев пожали друг другу руки. На том суд окончился. С тех пор слух об этом случае ярко жил во всей части, и над Помазкиным больше никто не смеялся, но разговаривали с ним, как с товарищем - серьезно, по-деловому. Сам же Иван ушел в себя, много занимался разной литературой, ни с кем не вступал в задушевные разговоры. Это длилось до весны 1940-го.
Я не мог забыть про злополучное письмо Тамары, и однажды спросил его:
- Вернула она тебе деньги?
- Нет, - ответил он.
- И писем нет?
- Нет!
- Подумав, я сказал ему, положив руку на плечо товарища:
- Езжай-ка, Ваня, к ней. Она ждет тебя, не денег и письма. Бери отпуск и езжай,
Помазкин как бы проснулся, пожал мне руку и сказал:
- Еду!
Вскоре он взял отпуск, уехал, а рано утром 14 мая постучал в дверь нашей комнаты.
- Пускай в гости, друг! - заговорил он, широко улыбаясь.
Я понял его.
- Одну минуту!
Разбудил Валю. Одевшись, мы пригласили Ваню с Тамарой к нам. Квартирка у нас была небольшая, около восьми метров. Жили мы в ней втроем с дочерью Женей.
Тамара оказалась девушкой среднего роста, черноглазой брюнеткой лет двадцати двух. Она показалась мне застенчивой, но, едва освоившись, Тамара уже вела разговор с Валей, как давняя знакомая. Ее тихий голос мне до сих пор помнится.
Поместили молодую семью в комнате, расположенной рядом с нашей. Дружили мы семьями до конца мирной жизни.
Поместили молодую семью в комнате, расположенной рядом с нашей. Дружили мы семьями до конца мирной жизни.
Комментариев нет:
Отправить комментарий