Сторож
Завязал, чертыхаясь, рану мне…
Он был зол, словно ел с ножа:
- Сторожа, как собаки, пьяные,
лишь собаки и сторожат.
В темных прядях - седые перышки,
как воробышек – мал, ершист:
- Я один здесь непьющий сторож-то -
раскурочили б гаражи!
Да не бойся, иди, как шла уже.
Впрочем, знаешь что…
провожу -
ишь, смотрю, как хватило за душу!
То не жуть была…
Вот где жуть -
на войне, в страшных снах немыслимой,
обмарался как золотарь,
а теперь с офицерской выслугой
дыры все вон, поди, залатай.
Ящик включишь – там хохот!
Весело!
Распустилися, вашу мать -
на квартиру ли эту пенсию,
иль ее на аптеку трать?
Дело к выборам – взвились гончие…
Да и с этого ль будет толк?
Кто поймет?
Гаражи закончились.
Я молчала.
И он замолк.
Потускнел, как медаль латунная:
- Вся ж страна,
как и ты,
напрямки -
про-не-сёт!
Я все чаще думаю –
мы святые иль дураки?
Улыбнулся глазами скупо мне:
- Заболтался я. Ну, не суть…
Каждый день ведь тут ходишь, глупая.
Ладно, топай.
Чуть что – спасу.
***
Хочу молчать.
Чем дальше, тем сильней.
А нынче все как сговорились чтобы
язык мой упокоенным во сне,
проснувшись, бился бы о крышку нёба.
Уносит слов застольная гурьба,
шумит – давай, давай же с нами, ну-кась! -
и вязнет чем-то липким на зубах
речей многозначительная глупость.
Но есть во всем святая благодать:
не мучаясь сомнениями – чьи вы? –
своих я научилась узнавать
по взглядам обреченно-молчаливым.
Отрадой стали мне поля в снегу,
студеный их покой у кромки леса,
там, где беззвучный выстелился куст
заиндевелой дымовой завесой.
Где розовеет небо от зари…
И я молчу, глуха к призывам трубным,
не потому, что трудно говорить,
а потому что мне молчать нетрудно.
***
Январь! Январь! И хрупким восклицаньем
на белом - отпечатки чьих-то ног.
Морозный воздух пахнет огурцами,
в прозрачном небе - месяца зерно.
Озябшие, в снегу дрожат былинки,
и кажется – не оживет земля.
Январь! Январь! Как душу отбелил он,
в лицо горстями горестей пыля!
Что зрелость? Мысль о том, что лист пожухший
истлев однажды, смерть попрет саму.
Что слыть смешным, всем доверяя, лучше,
чем умным слыть, не веря никому.
Что промысел, нам свыше предрешенный
и мудрый в одиночестве своем,
жизнь меряет не тем, как хорошо в ней,
а правдою того, как мы живем.
***
Мне казалось, меня в этом городе
ненавидели даже собаки.
Что бы я ни сказала – всё вздор один,
от которого хочется плакать.
О, нет, нет, вот опять я с промашкою -
у таких и слезинки не выжмешь.
На ветру облетевшей ромашкою
сеет горечь угрюмая пижма.
Что ж я думала, правдой обрадую?
Ах, смешная, какая смешная!
Хочешь лучшего - выйдет обратное,
кто ж соленое с круглым мешает…
Докажи хоть чего-то, а ну-ка им! -
забрались, как один, выше крыши
и кричат, и кричат, улюлюкают…
Так кричат, чтоб себя не услышать.
***
В прихожей было сумрачно и душно…
Как рыбинам, попавшим на крючок,
он, молнией вспоров сапожьи брюшья,
мял налитые икры смуглых ног.
Мял всю ее – с безудержностью, с пылом;
немую, опрокинул на кровать…
А что она? Она его любила.
А он дождался часа, чтобы взять.
О, сколько вас, искусных между делом
свет и в прихожей, и в глазах тушить, -
как мало значит обнаженность тела
в сравненьи с обнаженностью души!
В заученных словах, в их каждом звуке,
сердечный звук почти неуловим…
И видится в победной вашей скуке
жестокое проклятие любви!
***
Все темней,
все холодней рассветы…
Брошенное в парке на углу,
проржавело, развалилось лето,
разбросав колеса мокрых клумб.
Листья, листья.…
Тают, словно годы.
Я смотрю, как, вытирая синь,
оставляют дымные разводы
на пригорках ластики осин.
Мне не жаль ни лет,
ни листьев мертвых,
синь к весне нальется из глубин -
жаль мне, что душа разлукой стерта
и не в силах больше полюбить.
Ты идешь в тисках сердечной дрожи,
говоришь:
«Не нужно слов пустых,
если ты любви мне дать не можешь,
и одной нам хватит на двоих!»
Я молчу.
И что тебе ответить?
Вьется птицей радостная весть:
значит, все же есть любовь на свете,
жаль, не у меня,
но все же есть!
Не пропала!
Воротилась прежней!
Может, от ненужности скорбя,
мной другому отданная нежность
поселилась в сердце у тебя?
***
Господи, Господи, всё я приемлю,
лишь узнавать из газет упаси меня,
как зарывали в декабрьскую землю
девочку, нелюдем изнасилованную.
Взгляд отвожу я от строк искалеченных…
Чем же понять это, Господи, где же мне –
ужас предсмертный в глазенках доверчивых,
тайный подвал, зеркалами увешанный?
Как это – тельце на страшное выпростать
той, что вчера за оконною вязью
так сокрушалась душою бесхитростной,
что у вороны ботинок нет на зиму?
Я ль не учусь понимать тебя, Боже мой?
Знаю я, все – не за что, а к чему бы,
но вот к чему матерям обезножевшим
видеть в гробах почерневшие губы?
Или упрек это твой, иль наука нам,
зов твой сердца очищать наши набело?
Только какими же лютыми муками
ты пополняешь ряды своих ангелов!
В каждом страданьи – вина бесконечная,
плачет дотоле душа онемелая.
Может быть, станем от зверств человечнее,
раз по-другому уже не умеем мы?
***
День за днем, год за годом сотрет суетливая жизнь,
только память о нас все равно можно вырвать у смерти.
Я уеду на море, а ты мне письмо напиши,
вот как раньше писали – листочек да белый конвертик.
Я под вечер приду – тонкокожая, в мокром песке,
насмотревшись на город, до сипа успев накупаться,
и прочту о тебе, и почувствую в каждой строке -
как поглажу – родные, от ручки отвыкшие пальцы.
И хоть будем тогда друг от друга мы так далеки,
я пойму, что теперь нас с тобою ничто не разделит.
Будут биться, как бились до нас и потом, мотыльки
под большим абажуром, бросающим кружево тени.
Будет так же стоять во дворе в темных трещинках стол,
будет пахнуть в тазу абрикос одуряюще-сладко.
Между жизнью и смертью твой трепетный ляжет листок,
как в чудесную книгу на лучшей странице – закладка.
***
Мне приснилось, что я умерла.
Солнце.
Лес.
Теплый воздух недвижим.
За брусничником дремлет скала,
и березки все ниже и ниже.
Каждый шаг,
каждый миг в тишине -
все дышало такой благодатью!
И какая-то бабочка мне
на плечо забиралась по платью…
Только вдруг,
будто вспомнив о ком,
я проснулась.
В окне,
неприветлив,
разоренным дотла игроком
город лез в магистральную петлю.
Мне казалось, схожу я с ума,
что брожу я по кладбищу тенью,
где не памятники – дома,
а под ними – зверье и растенья.
Нет же, нет,
это все – наяву!
И, крестя жуткий образ глазами,
поняла - я давно не живу,
лишь во снах – вот таких – воскресаю.
В них, как будто зовущих на суд,
вижу то, что из памяти стерто.
Так сироты сирот узнают,
так лишь мертвые видят мертвых.
Залегла меж домов щель небес,
дождевою наполнилась влагой.
И со мной похороненный лес,
захлебнувшись от горя, заплакал.
***
На колени голову положишь,
и увижу глаз цветущий лен.
Как твой лоб, с высокой пашней схожий,
запряженной мыслью взборожден.
Наклонюсь к тебе для поцелуя -
отогнать знакомую мне грусть…
Не того боишься, что уйду я,
а того, что больше не вернусь.
Но ты знаешь, не напрасно всходит
мук твоих смиренных благодать:
в этом поле, в пахоте и поте,
мне теперь все глубже прорастать.
Подборка стихов Елены Рыхловой - 1, 2, 3, 4, 5, 6
Завязал, чертыхаясь, рану мне…
Он был зол, словно ел с ножа:
- Сторожа, как собаки, пьяные,
лишь собаки и сторожат.
В темных прядях - седые перышки,
как воробышек – мал, ершист:
- Я один здесь непьющий сторож-то -
раскурочили б гаражи!
Да не бойся, иди, как шла уже.
Впрочем, знаешь что…
провожу -
ишь, смотрю, как хватило за душу!
То не жуть была…
Вот где жуть -
на войне, в страшных снах немыслимой,
обмарался как золотарь,
а теперь с офицерской выслугой
дыры все вон, поди, залатай.
Ящик включишь – там хохот!
Весело!
Распустилися, вашу мать -
на квартиру ли эту пенсию,
иль ее на аптеку трать?
Дело к выборам – взвились гончие…
Да и с этого ль будет толк?
Кто поймет?
Гаражи закончились.
Я молчала.
И он замолк.
Потускнел, как медаль латунная:
- Вся ж страна,
как и ты,
напрямки -
про-не-сёт!
Я все чаще думаю –
мы святые иль дураки?
Улыбнулся глазами скупо мне:
- Заболтался я. Ну, не суть…
Каждый день ведь тут ходишь, глупая.
Ладно, топай.
Чуть что – спасу.
***
Хочу молчать.
Чем дальше, тем сильней.
А нынче все как сговорились чтобы
язык мой упокоенным во сне,
проснувшись, бился бы о крышку нёба.
Уносит слов застольная гурьба,
шумит – давай, давай же с нами, ну-кась! -
и вязнет чем-то липким на зубах
речей многозначительная глупость.
Но есть во всем святая благодать:
не мучаясь сомнениями – чьи вы? –
своих я научилась узнавать
по взглядам обреченно-молчаливым.
Отрадой стали мне поля в снегу,
студеный их покой у кромки леса,
там, где беззвучный выстелился куст
заиндевелой дымовой завесой.
Где розовеет небо от зари…
И я молчу, глуха к призывам трубным,
не потому, что трудно говорить,
а потому что мне молчать нетрудно.
***
Январь! Январь! И хрупким восклицаньем
на белом - отпечатки чьих-то ног.
Морозный воздух пахнет огурцами,
в прозрачном небе - месяца зерно.
Озябшие, в снегу дрожат былинки,
и кажется – не оживет земля.
Январь! Январь! Как душу отбелил он,
в лицо горстями горестей пыля!
Что зрелость? Мысль о том, что лист пожухший
истлев однажды, смерть попрет саму.
Что слыть смешным, всем доверяя, лучше,
чем умным слыть, не веря никому.
Что промысел, нам свыше предрешенный
и мудрый в одиночестве своем,
жизнь меряет не тем, как хорошо в ней,
а правдою того, как мы живем.
***
Мне казалось, меня в этом городе
ненавидели даже собаки.
Что бы я ни сказала – всё вздор один,
от которого хочется плакать.
О, нет, нет, вот опять я с промашкою -
у таких и слезинки не выжмешь.
На ветру облетевшей ромашкою
сеет горечь угрюмая пижма.
Что ж я думала, правдой обрадую?
Ах, смешная, какая смешная!
Хочешь лучшего - выйдет обратное,
кто ж соленое с круглым мешает…
Докажи хоть чего-то, а ну-ка им! -
забрались, как один, выше крыши
и кричат, и кричат, улюлюкают…
Так кричат, чтоб себя не услышать.
***
В прихожей было сумрачно и душно…
Как рыбинам, попавшим на крючок,
он, молнией вспоров сапожьи брюшья,
мял налитые икры смуглых ног.
Мял всю ее – с безудержностью, с пылом;
немую, опрокинул на кровать…
А что она? Она его любила.
А он дождался часа, чтобы взять.
О, сколько вас, искусных между делом
свет и в прихожей, и в глазах тушить, -
как мало значит обнаженность тела
в сравненьи с обнаженностью души!
В заученных словах, в их каждом звуке,
сердечный звук почти неуловим…
И видится в победной вашей скуке
жестокое проклятие любви!
***
Все темней,
все холодней рассветы…
Брошенное в парке на углу,
проржавело, развалилось лето,
разбросав колеса мокрых клумб.
Листья, листья.…
Тают, словно годы.
Я смотрю, как, вытирая синь,
оставляют дымные разводы
на пригорках ластики осин.
Мне не жаль ни лет,
ни листьев мертвых,
синь к весне нальется из глубин -
жаль мне, что душа разлукой стерта
и не в силах больше полюбить.
Ты идешь в тисках сердечной дрожи,
говоришь:
«Не нужно слов пустых,
если ты любви мне дать не можешь,
и одной нам хватит на двоих!»
Я молчу.
И что тебе ответить?
Вьется птицей радостная весть:
значит, все же есть любовь на свете,
жаль, не у меня,
но все же есть!
Не пропала!
Воротилась прежней!
Может, от ненужности скорбя,
мной другому отданная нежность
поселилась в сердце у тебя?
***
Господи, Господи, всё я приемлю,
лишь узнавать из газет упаси меня,
как зарывали в декабрьскую землю
девочку, нелюдем изнасилованную.
Взгляд отвожу я от строк искалеченных…
Чем же понять это, Господи, где же мне –
ужас предсмертный в глазенках доверчивых,
тайный подвал, зеркалами увешанный?
Как это – тельце на страшное выпростать
той, что вчера за оконною вязью
так сокрушалась душою бесхитростной,
что у вороны ботинок нет на зиму?
Я ль не учусь понимать тебя, Боже мой?
Знаю я, все – не за что, а к чему бы,
но вот к чему матерям обезножевшим
видеть в гробах почерневшие губы?
Или упрек это твой, иль наука нам,
зов твой сердца очищать наши набело?
Только какими же лютыми муками
ты пополняешь ряды своих ангелов!
В каждом страданьи – вина бесконечная,
плачет дотоле душа онемелая.
Может быть, станем от зверств человечнее,
раз по-другому уже не умеем мы?
***
День за днем, год за годом сотрет суетливая жизнь,
только память о нас все равно можно вырвать у смерти.
Я уеду на море, а ты мне письмо напиши,
вот как раньше писали – листочек да белый конвертик.
Я под вечер приду – тонкокожая, в мокром песке,
насмотревшись на город, до сипа успев накупаться,
и прочту о тебе, и почувствую в каждой строке -
как поглажу – родные, от ручки отвыкшие пальцы.
И хоть будем тогда друг от друга мы так далеки,
я пойму, что теперь нас с тобою ничто не разделит.
Будут биться, как бились до нас и потом, мотыльки
под большим абажуром, бросающим кружево тени.
Будет так же стоять во дворе в темных трещинках стол,
будет пахнуть в тазу абрикос одуряюще-сладко.
Между жизнью и смертью твой трепетный ляжет листок,
как в чудесную книгу на лучшей странице – закладка.
***
Мне приснилось, что я умерла.
Солнце.
Лес.
Теплый воздух недвижим.
За брусничником дремлет скала,
и березки все ниже и ниже.
Каждый шаг,
каждый миг в тишине -
все дышало такой благодатью!
И какая-то бабочка мне
на плечо забиралась по платью…
Только вдруг,
будто вспомнив о ком,
я проснулась.
В окне,
неприветлив,
разоренным дотла игроком
город лез в магистральную петлю.
Мне казалось, схожу я с ума,
что брожу я по кладбищу тенью,
где не памятники – дома,
а под ними – зверье и растенья.
Нет же, нет,
это все – наяву!
И, крестя жуткий образ глазами,
поняла - я давно не живу,
лишь во снах – вот таких – воскресаю.
В них, как будто зовущих на суд,
вижу то, что из памяти стерто.
Так сироты сирот узнают,
так лишь мертвые видят мертвых.
Залегла меж домов щель небес,
дождевою наполнилась влагой.
И со мной похороненный лес,
захлебнувшись от горя, заплакал.
***
На колени голову положишь,
и увижу глаз цветущий лен.
Как твой лоб, с высокой пашней схожий,
запряженной мыслью взборожден.
Наклонюсь к тебе для поцелуя -
отогнать знакомую мне грусть…
Не того боишься, что уйду я,
а того, что больше не вернусь.
Но ты знаешь, не напрасно всходит
мук твоих смиренных благодать:
в этом поле, в пахоте и поте,
мне теперь все глубже прорастать.
Подборка стихов Елены Рыхловой - 1, 2, 3, 4, 5, 6
Комментариев нет:
Отправить комментарий