***
Когда, споткнувшись о порог,
Я упаду в объятья бездны,
Заплачет истукан железный
Над связкой неуклюжих строк.
Деревья, задрожав, уронят
Похолодевшие листы,
И деревянные кресты
Друзья плеснут вина в хрусталь,
Прижмут к сухим глазам платочки,
Прочтут, зевая, эти строчки
И скажут: "Жаль беднягу, жаль!".
***
Д.С.
Я больше с тобою не встречусь глазами,
И слово мое упадет на дорогу.
Воздушные замки рассыпались сами,
И мысли о вечном уйдут понемногу.
Мы помнить о грустном, конечно, не будем.
Забудем "прощай" и закрытые двери.
Легенду о нас я поведаю людям,
Но только они все равно не поверят.
А вечность спустя мы увидимся снова
И мимо друг друга посмотрим смущенно.
Я под ноги брошу еще одно слово,
Людьми и тобою, и Богом прощенный.
***
Я люблю гулять по городам,
Выходить из темноты парадных,
Направляя стопы в никуда
И надеясь не прийти обратно.
Я люблю гулять по городам
И глядеть, подслеповато щурясь,
На невероятно милых дам,
Бьющих каблучками в бубны улиц.
Но порою — в такт моим шагам —
Сгустком боли мысль мне в темя лупит:
Я люблю гулять по городам,
Только города меня не любят.
***
Журчание терпкого ветра
Я чувствую пальцами рук.
Ловлю обжигающий звук
Впитавшего горечь рассвета.
Колышутся в шепоте башен
Прорехи растерзанных рек,
И мир разноцветно померк,
Шуршащей гуашью раскрашен.
Пронзителен запах восхода
И вкус тишины на губах!
...Незрячая наша свобода,
Оглохшая наша судьба.
***
Д.С.
Мой светлый гений!
Мой внезапный друг!
Сегодня, сон мучительный разрушив,
Движенья нежных и незримых рук,
Как теплого зверька, ласкают душу.
Недоскрипев, на всхлипе смолкла дверь,
И ночь ступила в дом усталой кошкой.
У ног моих клубком она теперь,
Свернувшись, прилегла вздремнуть немножко.
Вдруг гулко рухнуло из рук моих перо.
И понял я, от глубины немея:
Есть чудо в том, что мы сейчас втроем —
Я, эта ночь и ты
В созвездье Водолея.
Пускай же упадет с небес звезда,
Потом другая, а за нею третья...
И перестану я смотреть туда,
Где, думалось мне, спрятано бессмертье.
***
...не многоточие,
А бесконечность.
Вагоны общие.
Путевка в вечность.
Две грязных полочки
И липкий столик.
А за окошечком
Столбы да поле.
Листает книжечку
Сосед мой в коже,
Хрипит с улыбочкой:
"Экспресс хороший..."
Кондуктор седенький
Сует билеты:
За рупь — в бессмертие,
Бесплатно — в Лету.
Я по карманам — что ж?
Там, за подкладкой,
Один лишь медный грош
Притих украдкой.
Гляжу, а мой сосед
Уж смотрит зверем.
Хочу сойти, но нет —
Закрыты двери...
***
Однажды, однажды,
в серебряный день,
Переступлю порог
И вновь побреду, опрокинув тень
В теплую пыль дорог.
Тысячи призрачных серых фигур
Будут неслышно течь
Мимо меня, уронив на бегу
Головы ниже плеч.
Но вслед за родным и нежданным "привет!",
Откуда-то из пустоты,
Живая и чистая, как рассвет,
Внезапно возникнешь ты.
Сольются на миг наши тени в пыли,
И мы не спеша пойдем
Вперед — по упругому телу Земли —
Каждый своим путем...
***
Вплелась в небосвод золотыми лучами звезда,
И отсверк ее колыхался в озёровом блюде.
Я вышел из дома, надеясь найти города,
В которых живут совершенно счастливые люди.
Я путь свой держал поначалу на юго-восток,
А после — в упрямой надежде — на северо-запад,
По ребрам дорог, по натруженным спинам мостов,
Вознесших себя над водою на кряжистых лапах.
Я шел по останкам огромных пустых площадей.
Трава шелестела, и птицы кричали с надрывом.
А рядом покоились сотни счастливых людей,
Сраженных когда-то навскидку одним
несчастливым.
Мосты и дороги, дороги и снова мосты...
Разрушенный град бесконечен, един, необъятен!
Тепло предночевья, рассветная росная стынь...
И кровь молоточком в висок мне:
"Куда ты?
Куда ты?"
***
И звезда-то надо мной — рыжая...
Чем же, глупая, тебя красили?
Все едино — чужаки, ближние...
Все едино — бел ли свет, красен ли.
В дымке сонная луна щурится,
В голове засела мысль цепкая:
Трепыхаться мне в тугих улицах —
Угораздило в силки крепкие.
Мне бы век свой коротать неучем —
Не долбили б думы мне темени.
Больше, кажется, просить не о чем —
Все не к месту, все не ко времени...
Может, просто из ума выжил я?
Зябнет город, словно червь в коконе...
В полутеменье звезда рыжая
То качнется, то мигнет оком мне.
Шестнадцатое января
О, неулыбчивость! Здравствуй.
Тихий ты мой причал...
Это ли не богатство —
Вызревшая печаль?
Мне бы шагать по миру
Так, с узелком в руках.
Благословенны дыры
В стоптанных башмаках!
Благословенна вера
В то, что когда-нибудь
Я выбреду непременно
Прямо на Млечный Путь.
В облаке звездной пыли,
У солнечного костра —
О, Неулыбчивость, ты ли?
Здравствуй, моя сестра!
Невский
Сегодня бредит сонный город,
От неподвижности уставший.
И голосит протяжным хором
Нагроможденье серых башен.
Нагроможденье серых башен,
Переплетенье ломких линий...
Оркестрик в май вбивает марши,
Как будто клинья.
О, этот город! Стар и крепок,
Ветрами мокрыми облизан.
Восходит в плачущее небо
Многоголосие карнизов.
Многоголосие карнизов
Над головой моею где-то...
Но я беспомощно нанизан
На штык проспекта.
Здесь мостовых холодный камень
Толпой облеплен, будто воском.
Целуя стопы древних зданий,
Дрожат сутулые киоски.
Дрожат сутулые киоски...
Есть что-то колдовское в этом
Одушевленьи мертвых.
Просто
Начало лета...
Аукцион
Глупый, смешной и страшный
Был мне сегодня сон:
Затупленный карандаш мой
Снесли на аукцион.
А следом тетрадки, письма,
Простецкую мебель мою
На сцену огромную вынесли
И надо же — продают!
"Мадам, месье, кто больше?
Лезьте же на рожон!
Этот галстук в горошек
Носил Александр Рыжов!"
Слова, как тугие пробки,
Прыгают в потолок:
"Двести? Ах, как вы робки!
Я продолжаю торг..."
А в зале — меж кресел — фразы,
Как змеи, шипят, шипят.
"А правда, что он ни разу,
Ни разу не был женат?!"
"Вон девушка в белом смеется.
Любил он ее, чудак".
"И девушка продается?
Нет, девушка просто так".
Тысячи рук — как всплески!
Катится пот со щек.
И стук
молотковый
резкий.
"Триста? Еще, еше!"
Качается, сатанея
В безумном азарте, зал.
"Мадам, месье, смелее!
Четыреста? Кто сказал?.."
...........................
Хожу — голова в тумане.
Где правда в дурацком сне?
А карандаш — в кармане.
И галстук пока на мне...
***
А.К.
Ты плохого обо мне не думай,
Умная с блестящими глазами.
Расплескав слова средь улиц шумных,
Главного мы все же не сказали.
Может, это даже и не нужно.
Улыбнемся, успокоим нервы
И домой пошлепаем по лужам:
Мне направо, а тебе налево.
То, что будет, — призрачно и хрупко.
То, что есть, — изменчиво и шатко.
Новая на памяти зарубка
Да на сердце новая заплатка.
Видение
Он был уже почти размыт —
Седого замка грозный профиль.
Сидели на террасе мы
И пили кофе.
Катилось время — плачь не плачь! —
Угас расцвет, настал упадок.
А кофе в чашках был горяч
И очень сладок.
На стены натыкаясь лбом,
Мир обреченно брел во мраке.
Была ты в платье голубом,
А я во фраке.
Терзались люди — быть? не быть? —
И снились слезы, мгла и кровь им.
А мы... Мы были вне Судьбы.
И пили кофе.
Моему коту
Милый звереныш мой!
Знаем лишь ты да я:
Там, за ночной кошмой, —
Таинство бытия.
Знаем лишь я да ты...
Тс-с! Подними глаза.
Видишь, блестит звезды
Розовая слеза.
Сумерек сыновья,
Братья ночных теней,
В мире — лишь ты да я,
С небом наедине.
Это такая даль!
Это такая высь!
Розовая звезда —
Яркая чья-то жизнь.
Чья-то... Твоя? Моя?
Спросим у темноты!
В мире — лишь ты да я.
В мире — лишь я да ты.
Бежевый окоем,
Россыпь хрустальных слез...
Знаем лишь мы вдвоем
Тайну мерцанья звезд.
Кот мне качнет в ответ
Умною головой:
Дескать, большой секрет
Мы бережем с тобой.
Щурится с высоты
Маленький наш маяк...
Разве не вечен ты?
Разве не вечен я?
***
Какой до невозможности лобастый
Свалился месяц вдруг из темноты!
Ах, сколько позабыл я слов напрасных,
И к скольким людям я успел остыть...
Да и они, нимало не тревожась,
Порастеряли память обо мне,
И стали рассудительнее, строже
И вместе с тем, наверное, умней.
У них теперь надежные опоры,
И ни к чему им надобность уже
В каких-то пустяковых разговорах
О будто бы таинственной душе.
***
Упал октябрьский иней на траву,
Явился вечер серебристо-сизый.
Быть может, я еще и не живу,
А только лишь беру уроки жизни?
Да не сочтут познание грехом!
Смотрю — и вижу. Слушаю — и слышу.
Пусть дождь упрямо шепчет о плохом.
Мне о хорошем изморозь напишет.
Последних листьев клочья облетят,
Устелют землю покрывалом тлена.
Но этот хмурый выстывший октябрь
Есть только часть меня
и
часть Вселенной.
Туда, где резок черных крыш излом,
Скатилось солнце, за день обессилев.
А я храню в душе моей тепло,
Как часть тепла огромного России.
***
Вянет вечер, тих и слаб,
Стынет под порошею.
Ночь в подоле принесла
Месяц новорожденный.
Снег холмами у дверей
Запертых сутулится.
Желтый пламень фонарей
Сдавлен узкой улицей.
И дома вмерзают в стынь,
Тихие, покорные.
Лики окон так чисты
С сомкнутыми шторами!
Я брожу, дразню мороз,
И, молчание храня,
В голубые щели звезд
Кто-то смотрит на меня.
***
Был воздух зимней стужею прожжен.
Небесный свод таращил лунный глаз.
Я шел один. И в городе чужом
Не сберегали для меня угла.
Топорщились подъездов козырьки.
И думал я, тревоги не уняв,
Что незнакомых улочек силки
Расставлены как будто на меня.
Автомобиль пронесся, как волна,
Лучами фар лицо мое рассек.
Сочувствуя, качал башкой фонарь —
Иль это ветер бил его в висок?
И плыл, уютом комнатным влеком,
Людской поток, дробимый в полумгле
Теченьями холодных сквозняков,
Скользящих в трубах стынущих аллей.
А я...
Но кто-то хлопнул
по плечу
И взглядом теплым будто опьянил,
Сказав: "Приезжий? Ладно, заночуй.
Но будет тесновато.
Извини..."
Лифт
Усталому — брести по этажам,
В утробе темной домовой коробки, —
Зачем?
И по привычке я нажал
Хулиганьем продавленную кнопку.
Почудилось мне: он из-под земли
Явился вдруг, оживший и сопящий...
А впрочем, это был обычный лифт,
Заплеванный и грязный.
Настоящий.
В кабине тлел неровный дряблый свет.
И мне ничто не показалось странным.
За мной, вошедшим, затворились двери...
Нет!
Защелкнулись, как челюсти капкана.
А дальше —
Как в пугающем кино —
Прозрачными внезапно стали стены.
И лифт, ревя, рванулся ввысь со мной,
Испуганным до судорог в коленях.
Мелькнула та квартира, где живу.
Я закричал — но кто б меня услышал?
А через миг раздался новый звук —
Трещала раздираемая крыша.
Жара...
Я в спертый воздух впился ртом,
И в двери кулаками бил, дрожа, я.
А там, внизу, тянулся, корчась, дом
За мною — вверх! — своими этажами.
Но поздно.
Тот, что уносил меня,
Вгрызался в небо бешено и скоро.
И облаков огромная ступня,
Мне показалось, раздавила город.
"Летим! Куда же?" — грызла череп мысль,
Похожая на загнанного зверя,
Объединив случайно словом "мы"
Меня
И то, в чьей власти был теперь я.
Летим! И атмосферный слой насквозь
Уже прошит, и космос вспорот лихо...
Я врос глазами в очи строгих звезд,
И стало вдруг прохладно.
Стало тихо.
Растаял страх, как на коне ледок.
Увидел я: манили звезды — тронь-ка!
И чья-то очень мягкая ладонь
На голову мою легла тихонько...
Но что это?
На первом этаже
Стою один, держа на кнопке руку,
И, позабыв о странном мираже,
Цежу угрюмо:
"Лифт сломали...
С-суки..."
***
Шел дождь сквозь небо, как по горлу кость,
Заледеневший воздух процарапывал.
Казалось, небо серое скреблось
В земную твердь,
как
будто в двери,
лапами.
Бывает так: в безбрежии тесней,
Чем в клетке. И, осенний день прорезав,
Сорвался дождь. Потом сорвется снег,
Не умещаясь там — в великой бездне...
Есть шорох крыш, мечтающих взлететь.
Есть шелест туч, стремящихся спуститься.
Есть странное желанье: умереть
В надежде где-то заново родиться.
***
Человек вернулся из дальних странствий.
Волнуясь, дверь своей квартиры
Отпер. Прислушался. И открыл в пространстве
Странные звуки:
Играла лира.
А может, почудилось?
Протяжно, липко
Тянуло домашним теплом из квартиры.
Он увидел жену и ее улыбку.
Хорошо... Но где-то играла лира!
Сбоку? Сзади? В пустом коридоре?
Оглянулся.
Нет, это, видимо, дальше...
Сбежал по ступенькам и — бросился в море
Звуков, в которых не было фальши.
Он бежал в никуда.
Ему радостно было.
Даже дрожали от смеха плечи!
...А жена поплакала и забыла
О муже, ушедшем странствовать вечно.
Тень
Я прежнего себя отсек, отверг
И прошлое забыл, уйдя из тьмы его.
И был — одним из всех. Но жил — в себе,
Решив, что мне — мое, а миру — мирово.
Но был сентябрь,
желтая
метель...
Жорогой утомлен, присел на камень я,
Чтоб отдохнуть. И вдруг — увидел тень
Своих грехов,
обрубленных
раскаяньем.
Нет, не увидел даже — ощутил,
Как чувствуют врага: душой ли, кожей ли.
И встал. И оглянулся. И застыл.
Тень, ни на что на свете не похожая,
Ползла ко мне, пружиня длинный хвост,
Тянулась, желтый свет с тропинки слизывая.
А я стоял,
как будто в
землю врос:
То ль подчинился, то ли принял вызов...
Меж нами шаг, меж нами нет преград.
Отпрянуть и глаза сомкнуть бы плотно мне!
Но опоздал. И мой застывший взгляд
Ввалился в бездну — черную, бесплотную.
И где-то там, внутри, затрепетал,
Метаясь, словно луч в зеркальной комнате.
И был — везде,
и был — ни
здесь, ни там,
То рассыпаясь, то свиваясь в ком. А те
Бесформенные отблески — с зеркал —
Не исчезали, прилипая прочно к ним.
И в каждом мне мерещился оскал
Второго "эго" — страшного, порочного.
И в каждом... Нет!
О, хоть
бы щель! Прошу —
О, хоть бы...
В уши мне
ударил треск, и на...
И надвое
распалась эта
жуть,
Разъятая — в одно мгновенье — трещиной.
И вновь — поляна: листья и земля.
Но, опоздавший крик в устах тая,
Внезапно над землей увидел я
То ль собственное тело, то ли статую.
Он рос над лесом, этот истукан,
И руки разведя, касался крон его,
И улыбался, глядя свысока
На жалкого меня —
на
постороннего!
Я веки сжал и ощутил опять
Себя — в себе. Но до чего же больно мне!
Тут выстелилась под ноги тропа,
И ветер в спину подтолкнул ладонями:
"Теперь беги!".
И, не
жалея ног,
Я убегал — быстрей! — от страшной близи тьмы.
И в грудь мою холодный воздух тек,
Пропитанный горчайшей прелью лиственной...
***
Я был как ты. А может, чуть похуже.
А может быть, и вовсе не был я,
В такую перемолотый труху же
И из такого ж слепленный гнилья,
Как ты, как ты!
Я был
высокий ветер
В сплетенье яром льющихся лучей.
Я был как ты. Я был на этом свете —
Неповторимый, радостный, ничей!
Винсент
Я хочу нарисовать не руку,
а ее движение.
В.Ван-Гог.
Я рисовал не руку, а движенье...
В бельгийских шахтах и в полях Брабанта,
На улицах Гааги и в Провансе
Я видел лишь одно: поток, поток
Той жизни, что бурлит, перетекая
Из солнца в почву, из корней в листву,
Из гибких лоз в оранжевые гроздья,
Из сердца в сердце...
Глупые глаза!
Они пытались лгать — я закрывал их
И так, вслепую, рисовал изнанку
Дворцов и хижин, храмов и борделей,
Цветов и трав...
Душа моя пылала,
Но я был счастлив! Боль глуша абсентом,
Я слышал, как чужие голоса
Шептали в уши: "Слушай, слушай, слушай!"
И я внимал — шахтерам Боринажа,
Жнецам Эттена и умалишенным,
С которыми в приюте Сен-Реми
Делил я хлеб. И мне казалось, будто
Они шептали: "Слушай, слушай, все мы,
Как краски на огромном полотне,
Сливаемся в единое, живое,
Становимся землей, водой и небом..."
И было тесно этим голосам
В мозгу моем, и я искал спасенья —
Сжимал руками раскаленный череп,
Прося пощады — у кого? — не знаю.
И мне явилось странное виденье:
Тоннель, ведущий ввысь... и я... шагаю...
И мне легко... и сердце не болит,
И льнет к груди приятная прохлада...
Я распахнул глаза. Стояло лето.
Расплавленный металл струился сверху.
Под ним сгорали зажимо колосья.
И я сгорал. Рука моя сжимала
Не кисть, не холст и не палитру — нет! —
Просящую последнего движенья
Стальную рукоятку револьвера...
***
Трепетна струна и тонка, как волос.
Это просто жизнь, это просто соло с
Напряженьем всех чувств, для коих голос —
Только способ взмыть, как для зерен колос.
Жизнь — игра, и в ней много разных поз, но...
Это не сарказм. Говоря серьезно,
Выступают дни на подмостки грозно.
Внешне — близнецы. Содержанье — розно.
Каждый день меня пробует на прочность.
Я еще в строю, но не знаю точно,
Для чего. Хотя... Ставлю многоточье,
Оставляя ключ в скважине замочной.
Это не испуг. Мысли о побеге
Равнозначны снам. Пребываю в неге,
Понимая, что бородатый егерь
Начеку. Пускай! Я пишу о снеге.
Я пишу о том, что рассвет в распадок
Все-таки придет. Впрочем, буду краток.
(Многословье — мой главный недостаток).
Написав, боюсь глупых опечаток.
Беспокойный сон — это признак роста.
Бледность ко щекам липнет, как короста.
Двадцать. Двадцать пять... Дотяну ли до ста?
Это не тоска. Это просто... просто...
Это просто жизнь. Это просто соло с
Напряженьем всех чувств, для коих голос —
Только способ взмыть, как для зерен колос.
Трепетна струна и тонка, как волос...
***
Идем! Обозначен на глади листа
Точный маршрут. Горстка грифельной пыли
Линией стала, и линия та
Вписана в площадь планшета — или
В объем? Все равно! Вертикальный путь
Ничем не хуже движенья по тверди
Земной. С той лишь разницей, что уснуть
В полете — значит, приблизиться к смерти.
Но это не страшно. Понятье "страх"
Весьма относительно. И к тому же
Лучше уснуть на семи ветрах,
Чем под семью камнями. Хуже,
Если сломается грифель и
Линия завершится зигзагом
В каком-то чужом пространстве, вдали
От дома, под незнакомым флагом...
Veritas aeternae
"Вечные истины". Липнет к губам латынь.
Тени машин — как силуэты квадриг.
Ноль на часах — средоточие пустоты,
Схема гортани, издавшей последний крик.
Чудится грохот когорт по асфальту. Но
Нам напророчена лишь дождевая дробь.
Вздох переулка, давящегося волной
Влаги ночной
и впадающего в озноб.
Вечные истины. Нет ни границ, ни виз
Между мирами в едином пространстве, где
Каждый из нас, перетекая из
Нечто в Ничто, уподоблен — поверь — воде.
Каждый из нас уподоблен — поверь — реке,
Ветви, прожилке, берущей начало от
Общего русла,
как завиток
в строке.
Все хорошо. Но чего-то недостает.
Что-то потеряно! Развороши золу
Мрака, чтоб сразу — энным числом огней
Вспыхнуло небо и вывеска на углу,
Над заведеньем, где знают латынь, но не
Знают о том, почему распласталась тень
В небе, в воде, в зрачках утомленных глаз...
Ночь. Переулок. Холодный канал. Апте...
Строго по списку.
Только фонарь погас.
***
Этот лунный ломоть, эти долгие ленные мысли,
Этот белый лоскут полысевшей и выцветшей нивы...
И безмолвная полночь, когда есть желанье осмыслить,
Отчего созерцатели неба всегда молчаливы.
Дуновенье ночное — немого ноктюрна участник,
Перемещающий тени и блики неспешно.
И минута прозренья, когда понимаешь отчасти,
Отчего созерцатели неба, как правило, грешны.
О. зигзаги мозаик! Алмазные звездные звенья!
Вы — маршрут возвращенья Улисса домой на Итаку.
Вот сейчас, вот сейчас снизойдет с высоты озаренье,
Отчего созерцателям неба так хочется плакать.
***
Т.
Ты будешь жить. Не потому что я
Провидец. Ограниченность моя
Мне позволяет более внимать
Чужим прогнозам, чем предпринимать
Наивные попытки составленья
Прогнозов собственных. И все же понимать
Способен я: ты неподвластна тленью.
Ты будешь жить. В строках и между строк,
В каких-нибудь эстампах и гравюрах
Маститых живописцев, шевелюры
Склоняющих над гладью, где поток
Моих стихов, бессвязных, беспардонных,
Шальных, не разбирающих дорог,
Несется вдаль, сметая все заслоны,
Чтобы смиренно ткнуться в твой порог.
Ты будешь жить. Переживешь меня
И память обо мне, и эти строчки...
Ты будешь жить вне всякой оболочки,
Презрев зависимость от ночи или дня,
От философских схем и от религий.
Ты будешь вписана во все земные книги,
Но ты переживешь их. И понять
Не в силах будут мудрецы, откуда
Неизъяснимое явилось чудо.
Ты будешь жить. Бесхитростна, проста,
Улыбчива, похожа на ребенка.
Ты позабудешь о капризах тонкой
Той грани, за которой жизнь с листа
Уж не начать. К чему тебе заботы
О странностях судеб земных, о том,
Что происходит с душами потом —
Во тьме вселенского водоворота?
Тебе навек дарована свобода.
Она — твой талисман. Она — твой дом.
Ты будешь жить. С другими, для других.
И будет, верно, пропасть между нами.
Я никогда не прикоснусь губами
К твоим губам. Лишь тихие шаги
В клубке моих галлюцинаций будут
Единственной отрадой мне служить.
Но это все неважно. И тужить
Не стану я. Мне хватит и того, что
Ни ты, ни я — вовек — не позабудем,
Как в оный час, в каком-то давнем прошлом,
Я смог пообещать:
"Ты будешь жить!"
***
Е.К.
Сумерки. В эту пору
Многое нам дано
Видеть. Отдерни штору —
Просто взгляни в окно.
В строгой оконной раме
Хрупкий трепещет свет.
Уличными фонарями
Вычерчен силуэт.
В крохотном тихом зальце
Я обожжен — чем?
Плечи, запястья, пальцы —
Продолженье лучей.
Здравствуй, мое виденье!
В темный вросло простор
Долгое наше бденье,
Странный наш разговор.
Бывшее накануне —
Прочь! Не хочу назад.
...Волосы цвета латуни,
Цвета судьбы глаза.
Знаю, виденья зыбки:
Канут в кипенье дня
Жесты, слова, улыбки —
Продолженье меня.
Блики — почти что лики! —
Не оставляют следа.
Кажется — сжаты в миги
Минуты, часы, года.
Сколько прошло их втуне!
Сколько их скрылось за...
Волосы цвета латуни,
Цвета судьбы глаза.
***
Е.К.
А придет зима — ты поверь зиме.
Это ничего, что дворы во тьме.
Приглядись скорей: видишь — белизна.
Это добрый цвет.
Это добрый знак.
Погляди-ка вдаль: сполох к лесу льнет.
Бледнолонный лед.
И снегов полет.
Слышишь, шелестят? Это добрый звук.
Это не во сне. Это — наяву.
Вот моя ладонь. Вот мои слова.
И неважно, как будут называть
Этот миг потом —
В средоточье тьмы,
На излете лет,
Посреди зимы...
***
До свидания, Бетховен!
Из песни.
Ветра не будет. Зачем мне ветер?
Будет тугой неподвижный пласт
Воздуха горького на рассвете.
Осень. Последние сгустки тепла.
Сумрак багровый. Набросок аллеи,
В топком тумане сокрытой почти.
Хрупких рисунков Обри Бердслея
Робкие контуры...
Ориентир
Вынырнет вдруг из разверстого мрака,
Станет дразнить меня — погляди! —
То ли звезда, то ли просто факел,
Брызжущий пламенем впереди.
Не удержусь... Мне сегодня нечем
Сердца унять горячую дрожь.
Пусть осыпается мне на плечи
Жаркий сухой метеорный дождь.
Не удержусь! Как руины Трои,
В вымысле жизнь обретает вес.
Пусть окружают меня герои
Сказок нелепых, безумных пьес.
Будет не счесть торопливых шагов мне:
Все расстоянья — сплошной мираж...
Доброе утро, геноссе Гофман!
Может, и я уже — ваш персонаж?
Будто огни мимолетных станций —
Лица...
В заоблачном
"Гранд-Опера"
Кому вы поете, Марио Ланца?
С кем коротаете вечера?
Не ваше ли горло сочится кровью,
Иль это искры в осколках луж?
Дремлет земля. Облака в изголовье.
Бред словно морфий. Дайте иглу!
Дайте на волшебство наглядеться,
Сделать еще с десяток шагов,
Чтоб отворить запретную дверцу
И в потайной заглянуть альков.
А после — клянусь! — я уйду, спокоен,
Назад — по глубоким своим следам,
Сказав на прощание:
"Герр Бетховен!
Мы еще встретимся с вами —
ТАМ..."
Баллада о скуке
То было не помню в какие века.
Не помню где —
вероятно,
в России.
Она умела красиво лгать.
Он правду умел говорить красиво.
Она восклицала: "Мой милый граф,
Мы с Вами так подходим друг другу!"
Он был талантлив, она хитра
(Хитрость — очень полезная штука).
Выстраивал он за сюжетом сюжет,
Строчки свивая в изящную пряжу,
И на свободных краях манжет
Записывал имена персонажей.
А время текло — как большой ручей.
Она с ним делила трапезу, ложе...
И вот, в одну из звездных ночей,
Он понял, что жить без нее не сможет.
Он сел на кровати и сжал виски,
Пытаясь понять, кем он стал отныне,
А после скомкал черновики
И честно признался: "Я Ваш, графиня!
Мы будем свободны, как ветер, как дым.
Долой гонорары, регалии, славу!
Вы сердцем — слышите? — сердцем моим
Владеете с этого дня по праву..."
За шторами месяц расклевывал тьму,
В камине билось лохматое пламя...
Графиня нахмурилась (почему?)
И громко сказала: "Мне скучно с Вами!".
Смейся, читатель!
Покуда граф
Бледнел, от отчаяния немея,
Она, в нетерпеньи дождавшись утра,
Небрежно бросила: "Мне пора!" —
И вышла. И дверь затворилась за нею.
Сидел он. Шумело, стучало в мозгу —
Казалось, шаги ее не стихали.
Алели в квадрате каминных губ
Листки с посвященными ей стихами.
А в сумерках — волчьих, беззвездных — он
На крышке пыльного секретера
Вывел имя ее
и патрон
Вложил не спеша в барабан револьвера...
То было не помню в какие века.
Но кажется, кажется —
было в России.
Она умела красиво лгать.
Он правду умел говорить красиво.
В деревне
1
...Пахнет кипчакской степью, сухой травой,
Птичьих трелей больше, чем ратников в воинстве Кончака.
И если душа не всегда в ладах с головой,
То всегда в ладах с тетрадью рука.
Солнце циклопьим оком светится в небесех,
Дерзкое, как кочевник, как возглас "Иду на вы!".
А я созерцаю почву, бесстрастный, как Одиссей, —
Лишь черенок лопаты грозно нацелен ввысь.
Нынче резвился где-то ранний апрельский гром.
Пенною влагой небо напоено по весне,
Как Святославов череп, окованный серебром,
Из коего хлещет брагу неистовый печенег.
Подвиг мой не оценят. Имя мое — Никто.
Баста! Лопату в землю. Молча шагаю в дом.
Цыкаю на приблудных, черных, как ночь, котов
И запиваю скуку колодезною водой.
Торопец
Ты увидь этот город. Потом забудь.
Раскаленный рынок. Базарный день.
Продают рассаду. Сжимает грудь
Отраженье храма в речной воде.
Допетровский мост. Домонгольский шлях —
Магистраль — колдобин на ней не счесть.
Автохлам неистовствует, пыля.
Тридцать шесть в тени, тридцать шесть!
Середина мая. Сутулый бомж,
Сжав ладони с жалкой своей казной,
В магазин спешит, упираясь лбом
В этот клейкий, странный, нелепый зной...
Середина мая. Плывет жара,
Прилипая к стеклам, въедаясь в жесть.
Не метется дворничихе с утра —
Тридцать шесть в тени, тридцать шесть!
Выгибая спину, трещит асфальт.
И, в мозгу расплавленном колотясь,
Жабры сводит судорожно строфа,
Как на берег выброшенный карась.
***
Я проснусь. Толчея нот.
Россыпь розовых снов — врозь.
Громко хнычет карниз под
Злою влагой, секущей вкось.
Я ночник не зажгу. Жаль
Этой шелковой темноты.
Ваша светлость — моя душа —
Ты и так хороша. Ты,
Словно лето, войдешь в лист,
Словно осень, врастешь в дождь,
В первый заморозок, в свист
Ветра, в солнца истертый грош.
Это будет потом. Спи.
Абрис рук твоих и лица
В эту ночь, как число "пи",
Мне не высчитать до конца.
Баллада о сожалении
Жаль, что она умерла...
"Крематорий".
Я помню ее. У нее была кошка на выданье,
Аквариум с гуппи и кадка с лимоном в углу.
Висели в прихожей картинки с гурзуфскими видами,
Фрагмент голубого паласа лежал на полу.
Она по нему босиком пробегала стремительно
На кухню и в ванную,
извиняясь: "Дела!..".
Я помню: она мне казалась такой восхитительной.
Давно это было. Мне жаль, что она умерла.
По вечерам я читал ей Рубцова и Тютчева —
О красных цветах вологодских, о майской грозе.
Я помню: сперва мы встречались от случая к случаю,
Покуда однажды не встретились насовсем.
Я помню ее. У нее было кресло скрипучее
По правую руку от письменного стола,
Хрустальный графин и любимая фраза: "Все к
лучшему".
Согласен.
Но все-таки жаль, что она умерла.
Мы ночью вставали и доставали припрятанную
За ножкою шкафа теплую "Хванчкару".
И пахло вином, и чаем, заваренным с мятою.
Все было красиво и смахивало на игру.
Банально светила луна, и стучали старинные
Часы на стене, и поблескивали зеркала.
По улице, затканной тюлевых штор паутиною,
Шуршали машины...
Мне жаль, что она умерла.
Я помню ее. Мы простились бесслезно, бестрепетно.
Сказать "беспечально" — совру. Мне не хочется
врать.
Безмолвно? Пожалуй. Нам было достаточно лепета
Дождя за окном. Когда это было? Вчера?
В навязчивых помыслах есть элемент сумасшествия.
Я знаю: всё сказки — она никогда не жила!
Но где-то в затылке стучится бредовая бестия:
Я помню... я помню...
Мне жаль, что она умерла.
***
Все сходится нынче: и даты, и люди, и звезды.
Считать совпаденья — в моей ли слабеющей власти?
Я черный работник без права на радость и роздых,
Бессменный старатель на приисках истовой страсти.
Осеннее солнце. Последняя правда природы.
Сухие деревья, как грани веков, полустерты.
Мне трудно дышать. Это будущей эры зародыш
Растет из предсердья, взрывая гортань и аорту.
Я дам ему волю. Я стану пустой оболочкой,
Покинутым ульем, мякиной, ботвой, шелухою...
И скроюсь навек, поперхнувшись прощальною строчкой,
В высокой траве, под пахучей вздыхающей хвоей.
***
и
превращается в ветер.
В.Велтистов.
На большом циферблате время делает круг,
Замкнутый в контуре комнаты, как драже в облатке.
А за окном облака громоздятся друг
На друга — подобьем кирпичной кладки.
Непогода. Мигрень. Напряженье внутри и вне.
Здесь — качается маятник, там — качаются сосны.
На перекрестке замер в нимбе огней
Не серафим шестикрылый, а монстр двуосный.
Одиночество — благо, говаривал Эпикур.
Но оно же есть способ достичь консистенции воска
В отношенье мозгов. И реальность с приставкой
"сюр"
Вдруг предстанет банальной, как веник или расческа.
Это возраст, наверно. Мне нравится мерный стук
Механизма, сверканье стекла в электрическом свете.
На большом циферблате время делает круг
И, выпорхнув в форточку, превращается в ветер.
***
Ночь на вторник. Розовеют запястья.
Читка судеб по скрижалям ладонным.
Ворох карт несуществующей масти.
Зреет утро в заоконье бездонном.
Ночь на вторник. Очертанья и чьи-то
Полугрезы, полусны... полугибель...
Под часов речитатив нарочитый
Губ раскрытых дуговые изгибы.
Лава ливня в полутемном овале.
Напряженье в желваках. Нарастанье
Полукрика — это там же, в провале,
Именуемом в миру подсознаньем.
Желчь желаний. Нагота. Отчего-то
Лезут мысли о великом прозренье.
Ночь на вторник, на четверг, на субботу...
Ужас бездны, тишины, пробужденья.
Письма из Парижа
О.С.
1
Я пишу Вам сейчас, наверное, в силу того, что мне
Сделалось вдруг тоскливо. В полутемном окне
Деревьев безлиственных грубые профили, а за ними, вдали,
Рокочет, вечернюю тишь тревожа,
Аэропорт Орли.
Я пишу Вам сейчас, наверное, в силу того, что Вы
Так далеки и призрачны. Королевские львы,
Чьи гривы гранитные гладил я давеча, внимали моим словам.
И медленно плыл над ветвями платанов
Облачный караван.
Этот город наполнен легкостью, как взлетающий монгольфьер,
Колеблемый воздухом в окружении высоких небесных сфер.
Колются льдисто фонарные отблески. Вереницы машин
Текут, не касаясь земли, меж фасадов
По бульвару Клиши.
Я пишу Вам сейчас, наверное, в силу того, что здесь
Думать о вечном легко и приятно. По вечерней воде
Кораблик скользит, одинок и сказочен, — по изгибам реки.
И замирает рука над тетрадью,
Не дописав строки.
2
Доброй ночи, мадемуазель! Я Вам нынче опять пишу
На обложке тетради с наброском глупейшей пьесы.
Доброй ночи, мадемуазель... Шлет поклон Вам угрюмый шут,
Разделяющий Ваши возвышенные интересы.
Вы не спите еще? Сон — удобнейшая из скорлуп,
Где легко затвориться от тяжких и нервных бдений:
От немытой посуды, соседей, гудящих труб,
От нехватки вина, кавалеров, наличных денег.
Спите, спите! Со знанием дела советую. Пусть
Отдохнет Ваша плоть от капризов рассудка и воли.
Ничего, если я Вам сегодня немного приснюсь?
Это, собственно, все, что могу я себе позволить.
Как и Вам, мне хотелось бы долго и счастливо жить.
Но при этом скажу, мадемуазель, не лукавя,
Я почел бы за честь, если б мне удалось заслужить
Ваши слезы,
потом,
приложеньем к посмертной славе.
Как же медленно тянется эта ночная пора!
Я считал бы овец, но увы — ошибаюсь в счете.
Вы простите меня — заполняющего антракт
Между тем, кто ушел и кого Вы так смутно ждете.
Вы простите меня. Мы ведь с Вами большие друзья.
Я раскрою Вам завтра такую красивую тайну!
И за это Вы тоже — нагряньте в мой сон или явь:
Эпизодом секундным, в массовке, как будто случайно...
И быть может, тогда я увижу на Вашем лице,
Что Вы поняли вдруг, не успев в мои строки вчитаться,
Для чего в этом странном наборе бессмысленных сцен
Я на роли героев ввожу одиноких паяцев...
Реквием погасшему камину
Вера Холодная носила туфли
тридцать третьего размера.
...А в Галиции грязь. И жгутами дымов перевит
Небосвод. И вселенская злость на щетинистых лицах.
Ну а вы им с экрана — зачем? — о какой-то любви,
Той, которая в мире уже никогда не случится.
Для кого они, взмахи болезненно-тонкой руки,
Трепет легкой ступни тридцать третьего — сказка! —
размера?..
Этим злым — через час — под австрийские пули, в штыки,
А назавтра — из этих же ружей — в своих офицеров.
А потом — очень скоро — в мятежном Кронштадте помин
По надеждам обманутым править под пушечный грохот...
Ну а вы им с экрана — зачем? — "Позабудь про камин,
В нем погасли огни"... Не огни! Отгорела эпоха.
До чего же смешная эпоха! — невинных проказ,
Канареек, обученных бойко болтать по-французски,
Шляпок с перьями, скромно и томно опущенных глаз,
Кружевных вакханалий на целомудренных блузках.
Ах, наивная вера в могучую силу добра,
В торжество красоты этих рук, этих губ, этих глаз ли...
Ах, наивная Вера! Растаявший хрупкий мираж.
"Позабудь про камин, в нем погасли... погасли...
погасли..."
Хватит клюквенных соков! Даешь настоящую кровь!
И над тенью тапера, в жару кинозальных потемок,
Полотняную плеву — как рейд под Одессой — вспоров,
Многостволой химерой плывет "Броненосец "Потемкин".
Ах, наивная Вера! Вы жили в картонной стране,
Что сгорела дотла. Даже пепел рассыпался, Вера!
Только странное что-то мне чудится в тишине:
Шелест туфелек ваших — почти неземного размера.
Баллада о телефонном звонке
Это будет потом.
Это будет декабрьской ночью, когда мне останется шаг от
тоски до безумья.
Мне останется шаг.
Но и женщине той — одиноко листающей книгу — ей тоже
останется шаг.
И квартирную тишь,
и квартирную тишь вдруг затопит,
затопит — квартирную — разом — взбесившийся зуммер.
И сорвется звезда.
И сорвавшись, — немая — испуганно вычертит огненный в небе
зигзаг.
Это будет потом.
Когда стрелки часов
вдруг замрут под
углом, от которого дрогнет рассудок у всех математиков мира.
И настанет минута,
настанет такая минута,
какую не сможет вместить ни один, даже самый большой
циферблат.
Это будет потом.
А в квартире, где старая мебель,
где даже гардины на окнах замрут в ожидании чуда...
в квартире
будет биться отчаянный звук,
будет биться — отчаяньем этим усиленный в тысячу крат.
И сорвется звезда.
И сорвавшись, — немая — оставит на стынущем небе причудливый
росчерк.
И заплачет Стрелец.
И заплачет неловкий Стрелец, ненароком спустивший тугую свою
тетиву.
И снега снизойдут —
вызывающе-белым — на черные крыши домов — многоточьем,
открывая — с обрывка строки — эту новую ночь
и внезапную в чьей-нибудь жизни главу.
Это будет потом.
А в квартире, где старая мебель,
где маленький тихий мирок за оконным стеклом и за дверью
балконной,
все замрет в ожидании чуда, которого здесь не случалось еще
никогда.
А она, эта женщина с книгой, задернув гардины, — одна —
будет слушать и слушать отчаянный зов телефонный,
разрываясь меж страхом и жгучим желаньем впустить —
не в квартиру, в себя! — чей-то голос,
пробившийся сквозь холода,
сквозь холода...
Снега Килиманджаро
Пляшут в зрачках жирафьих
Тропические пожары...
Но я не об этом. Послушай!
С минувшего четверга,
Как сообщает "Рейтер",
На склонах Килиманджаро
Из-за небывалого зноя
Тают вековые снега.
Эта случайная новость,
Занесенная радиоветром
В мою душную комнату,
Сразу
Сдернула меня с дивана.
И теперь для меня нет проблемы серьезнее,
Чем проблема этих шести тысяч метров,
Возвышающихся над уровнем Индийского океана.
Эту случайную новость подхватила мировая печать,
Ее перебрасывают друг другу
Телетайпы и телеграфы.
А вчера по телевизору показывали озеро Чад
И затравленные глаза последнего изысканного жирафа.
Я не бывал в Танзании.
Я не искал истоков Нила.
Я не претендовал на статус национальной святыни.
В родной стране, которая,
Как говорится, меня вскормила,
Я чувствую себя странником,
Затерянным в огромной пустыне.
Как же мешает скитальцу покатость земного шара!
Но я не об этом. Послушай!
С минувшего четверга,
Как сообщает "Рейтер",
Со склонов Килиманджаро
Горькими слезами стекают
Вековые снега.
©Александр Рыжов.
Комментариев нет:
Отправить комментарий