Однажды летом 1930-го года я прочитал объявление в газете "Советская Сибирь" о том, что в Томске идет набор на курсы киномехаников. Написал заявление и отправил по адресу. В ноябре пришло долгожданное сообщение - вызов. С этим вызовом отправился к председателю и попросил справку, удостоверяющую мою личность (паспортов тогда не было). Такую справку дали, и я хотел, было, пойти, но Ефимов остановил меня, спросил:
- В чем же ты поедешь? Уж больно слабенькая твоя одежонка, а зима уже наступила. Да и лет-то тебе маловато - могут не принять. Зря съездишь?
Я не попросил ни денег, ни одежды, только сказал:
- Примут! Куда они денутся? Вызывают ведь! - с этим и ушел.
На курсы надо было явиться к 1 декабря 1930 года, и я стал собираться. Тетя Груня положила мне в сумку хлеб, два яйца и несколько штук вареной картошки. Санька дал три рубля, сказав при этом:
С этим багажом и финансами я утром 29 ноября отправился из коммуны в сторону большой дороги Вассино-Тогучин. В селе Нечаевском вышел на эту дорогу и бойко зашагал вперед.
Мороз крепчал, под ногами похрустывал снег. Северный ветер, хотя и не сильный, продувал - особенно от колен до пояса. Вскоре меня догнала подвода. Посторонился. Ехал в розвальнях на сене Яков Алексеевич Кудрявцев. Увидев меня, он задержал лошадь и крикнул:
- Ты куда это по такому холоду пошел?
- В Томск, дядя Яша!
- В То-омск? Да ведь это далеко. Садись, Ваньша, подвезу тебя.
 |
| Мой отец (справа) с лучшим другом Санькой Банным в коммуне. Конец 20-х годов XX в. |
Сидел он в меховой шапке-ушанке, в тулупе, в валенках. Я смотрел на него и думал - сесть или нет? Если сяду - замерзну, и сказал:
- Ладно, дядя Яша, ты езжай, а я побегу за тобой. Как устану - сяду.
- Ну, как знаешь, - и он тронул.
Лошадь бежала трусцой, я - за ней. Прошло так, может быть, десять минут. Он становился и уже повелительно сказал:
- Садись!
А сам раскинул полу тулупа. Я сел, дядя Яша прижал меня к себе, накрыл полой, и мы тронулись. Сам я согрелся, а ноги стали подмерзать. Я хотел, было, встать, чтобы пробежаться, но он задержал, сказав:
- Скоро деревня, заедем к знакомым, обогреемся.
Правда, скоро показалась деревня Кудрино. Я спросил:
- А Тогучин скоро?
- Э, брат, мы его объехали.
- А куда Вы едете?
- На станцию Аяш, ответил мой попутчик.
- А далеко до этой станции?
- Да верст сорок будет от этой деревни. Сегодня не доехать, где-нибудь переночуем.
Вскоре подъехали к дому-пятистенку, он привязал лошадь к столбу, дал ей охапку сена, отпустил чересседельник и пошли мы в хату. Хозяйка, как старая знакомая, приветствовала нас и почему-то, растерянно посмотрев на меня, засуетилась:
- Ноги-то, поди, отморозил? А ну, быстро снимай сапоги! - приказала она.
Я разулся. Она развернула мои рваные портянки, выбросила их в сенки, подала мне мужские валенки и сказала:
- Одевай!
Я растер ноги, сидя около топящейся железной печки, надел теплые валенки, и хозяйка посадила нас с дядей Яшей за стол. Достала из русской печи чугунок, наложила в миски горячих, хорошо пахнущих щей, стала угощать. Мы только взяли в руки ложки, как вдруг открылась дверь, и в дом вошел рослый хозяин с черными, объинеевшими усами. На миг остановился, потом широко развел руки и произнес:
- Яков Алексеевич! Какими путями?
Мужчина быстро сбросил с себя верхнюю одежду, подсел к столу, поздоровался с нами, затем повернулся к хозяйке:
- Ты что же, мать, садишь людей за сухой стол? Дай-ка первачка!
Хозяйка улыбнулась, вынула из-под фартука бутылку, поставила на стол. Через некоторое время Яков Алексеевич и хозяин весело заговорили. Подкрепившись, дядя Яков поблагодарил хозяев и начал собираться в дорогу. Я тоже стал собираться. Хозяйка подала мне чистые портянки, сказала:
- Возьми эти, твои я выбросила. Больно рваные и грязные они у тебя.
Я стал обуваться. Когда надел сапоги, хозяин подал мне два рукава от пальто и тонкую бечевку, сказал:
- Одевай, брат, рукава на сапоги, а этой бечевкой привяжи их, тебе и будет тепло.
Когда я все с помощью хозяина сделал, хозяйка подала мне мягкое длинное полотенце:
- Возьми, сынок, это полотенце. Одним концом замотай шею, а вторым - прикрой свой инструмент, а то ненароком отморозишь, как жить-то будешь?
Я взял полотенце, завернул шею, как шарфом, и вышел, даже не сказав спасибо. То ли застеснялся, то ли сильно расчувствовался. Но вспомнил, что нехорошо поступил, вернулся и увидел: хозяин и хозяйка стояли на крыльце, улыбаясь. Почти одновременно они крикнули:
- Езжай, сынок! Пусть твой путь будет гладким и счастливым.
Яков Алексеевич подобрел, снял с себя тулуп, подал мне:
- Бери, Ваньша, я в полушубке не замерзну.
Я сначала не брал, но когда холод стал мурашками проникать по спине и ногам, надел тулуп.
Ехали мы долго и все время вели тихую беседу. Когда я увидел, что у попутчика намерзли сосульки на усах и густые брови покрылись инеем, спросил:
- Застыл, дядя Яша?
- Нет, - ответил он, - скоро будет село.
Солнце садилось, вокруг него образовались багровые кольца. Лошадь чаще переходила на шаг, и ее надо было изредка понукать. Вскоре въехали в село. Дядя Яков постучал в окно. Вышел хозяин, после переговоров открыл ворота. Мы въехали во двор. Я хотел помочь выпрягать лошадь, но дядя велел идти в дом. Хозяйка долго молча разглядывала меня, отчего мне стало как-то неловко. Я не знал, куда себя девать. А она ушла в другую комнату, не ответив на мое:
- Здравствуйте.
Я так и остался у порога. Вскоре вошли хозяин с дядей Яшей. Пропуская их, я посторонился.
Хозяин обратил внимание на меня, перевел взгляд на моего попутчика и спросил:
- Что же не раздеваешься? - вопрос предназначался мне.
Я не знал, что мне делать с моей обувью - снимать или остаться обутым. Сняв свое пальтишко, сел на припечке и, наверное, долго бы сидел так, если бы не дядя Яша. Он подошел ко мне, сказал:
- Раздевайся, лезь на печь. Завтра поедем рано.
Хозяйку я больше не видел, а их дети - семилетний мальчик и девочка лет десяти - молча ходили возле - тоже, как мать, оглядывая меня с ног до головы. Самовар хозяин поставил на стол, но я не сел к чаю. Залез на печь и уснул. Рано утром меня подняли. Одевшись, мы вышли. Перед уходом дядя Яша подал хозяину деньги за ночлег, и мы тронулись в путь.
Прибыли на станцию в середине дня. Поблагодарил я дядю Яшу за все, что он для меня сделал. Он пожелал мне счастья, и мы разошлись. Я пошел на вокзал, а он поехал по своим делам. В вокзале людей было мало. Около кассы - мужчина средних лет, а рядом - девочка лет десяти стояла, держась за полу отцовского полушубка. Я подошел к ним, прислушался. Мужчина подавал кассиру деньги, просил, чтобы ему дали два билета. А кассир, видимо, уже не в первый раз отвечала:
- Я вам говорю: нет билетов! А вы все одно твердите: дай! Да где я вам возьму, раз нет местов?! - и закрыла окошечко.
Мужчина отошел и, что-то про себя бормоча, почесал затылок. Постояв немного, я подошел к окошечку, постучал. Окошечко открылось, Кассир спросила:
- Что надо?
Я сказал, что мне надо в Томск. Она, посмотрев в свои бумаги, кивнула:
- На томский билеты есть.
- Сколько стоит билет?
- Четыре рубля двадцать копеек.
Я задумался.
- Что, будем брать? - спросила кассирша.
- Денег у меня не хватит, - ответил я и отошел.
Постояв немного, сел на лавку и стал соображать, что же делать. Через некоторое время ко мне подошел мужчина:
- Куда собрался ехать, парень?
Я посмотрел на него и грустно ответил:
- В город Томск.
- В Томск - это далеко, - проговорил он, ни к кому не обращаясь, а потому сказал - уже мне:
- Знаешь что, паренек, садись в тамбур первого грузового поезда и катись до первой остановки. Там сойдешь, обогреешься - и снова в тамбур. Так и доедешь до своего Томска. Одежонка, правда, у тебя плохая, но если тебе очень нужно - наберись мужества, не падай духом. Смелее действуй! Будешь мерзнуть - шевелись, только не усни.
Я послушался его совета, пошел к стоящему на пути поезду. Нашел вагон с тамбуром, стал поджидать. Вдруг где-то впереди паровоз дал гудок и поезд тронулся. Я вскочил на подножку и забрался на площадку тамбура. С боков тамбур открыт, а спереди - площадка загорожена заборчиком из досок в метр высотой.
Поезд набирал скорость, усилился ветер, и на меня полетела снежная пыль. Стал сильнее ощущаться мороз. Я уже не мог стоять, стал ходить по площадке туда-сюда - по пять шагов, но это не помогло. Сильно мерзла шея и ноги от поясницы до колен. Вспомнил про полотенце, которое мне подарила хозяйка в селе Кудрино. Одним концом полотенца обмотал шею, другой пропустил в брюки. Я пытался присесть на корточки, надеясь согреться таким способом, но это не помогло. Поднялся и, согнувшись, стал опять ходить по площадке, чувствуя, как мерзнут нос, щеки, мерзну сам весь. Ну, думаю, конец, не выдержу! А поезд мчит с прежней скоростью, мороз крепчает.
Я уже не хожу, а быстро переминаю руками, ногами, стараясь согреться, но все это только еще больше вызывает ощущение озноба. Я был в отчаянии!
Вдруг поезд стал замедлять ход, и через некоторое время остановился. Я с трудом слез с площадки и пошел к вокзалу.
Когда вошел внутрь, дежурная по вокзалу обратила на меня внимание и закричала:
- Эй, парень, ты весь обморозился! - она бросилась на двор, принесла снег и стала растирать мне щеки, нос, а потом чем-то намазала мне лицо, завела меня в дежурку, начала расспрашивать обо всем. Отвечая на ее вопросы, я надеялся, что наконец-то она мне поможет добраться до места, но она не помогла.
Ночь я просидел на вокзале, а утром пошел пешком по линии железной дороги в сторону станции Юрга. Шел быстро, в Юрге был засветло. Нашел столовую - тут, на вокзале, купил три стакана чаю, сайку покушал. Сел в сторонке около круглой, обитой железом печи, пригрелся и заснул.
Сколько спал - не знаю. Проснулся от толчка. Открыв глаза, увидел, что передо мною стоят милиционер и женщина в красной фуражке. Милиционер скомандовал:
- Встать!
Я встал.
- Идем со мной! - он подтолкнул меня и мы пошли. Милиционер слегка поддерживал меня за локоть. Завел он меня в комнату, где сидели еще два человека в милицейской форме. Один из них предложил мне сесть и потребовал документы. Я подал свои бумажки. Он развернул их, посмотрел, почитал, и спрашивает:
- А где это такая коммуна Буденного?
Я сообщил полный адрес.
- А кто председатель этой коммуны?
- Ефимов.
- Правильно, - сказал он, - я из тех мест, - и добавил:
- Вот что, земляк, полпути ты уже почти прошел, достигая цели, а сейчас иди, досыпай ночь.
Я вышел из комнаты и вернулся в вокзал, сел на то же место и заснул. Утром, только рассвело, тронулся в путь. Прошел верст пять-шесть - до моста. Когда стал подходить ближе, меня остановил вышедший из будки красноармеец с винтовкой.
- Куда идешь, парень? - спросил он.
- В Томск.
Он, видимо, подумал, что я шучу, подошел, сказал:
- Иди в будку.
Я повиновался. В будке сидел еще один красноармеец. Тот, который меня остановил, куда-то позвонил, сообщил, что ими задержан человек. Затем сказал:
- Есть! - повесил трубку и мне приказал:- Садись!
Я сел. Прошло немного времени, в будку вошел военный в белом полушубке, потребовал у меня документы. Я подал, он почитал их, посмотрел на меня и проговорил:
- Поди, голодный?
Я промолчал.
- По глазам вижу, что голодный, - продолжил он и обратился к красноармейцу, что задержал меня:
- Иди, на кухне пусть дадут, что есть, да побольше.
Боец быстро ушел, а военный в полушубке продолжил меня расспрашивать. Вскоре принесли мне целый котелок густых щей, целый кусок хлеба подами, и я с жадностью стал есть. Поел, обогрелся. Тот военный, что проверял документы, снял свои варежки, подал мне и сказал:
- Дарю, носи, они теплее твоих, - а мои взял и бросил в печь.
Вся жизнь не забуду его большие и очень прозрачные глаза. Как сейчас слышу его голос и вижу его слегка загорелое лицо. Проводив меня через мост, он посоветовал:
- Здесь почти рядом маленький полустанок. Иногда тут останавливаются поезда, но ты не садись в товарняк - замерзнешь.
Вскоре показались строения. Не заходя в хуторок, я продолжил свой путь по линии. Сколько поездов обогнало меня, сколько прошло навстречу - не счесть, а я иду, и никому нет до меня дела. Шел долго, стало вечереть, а станции нет, и вдали не видно. Мороз ослабел, пошел несильный снег. Усталость то и дело манила меня присесть, но я не знал, чем может кончиться этот отдых, и продолжал идти. Кругом потемнело, только рельсы не давали мне сбиться, да идущие поезда бодрили, показывая, что жизнь идет вместе со мной, впереди, сзади, с боков. Так, уже ночью, я пришел на станцию Яшкино. Забрался под лавку и уснул. Никто меня за всю ночь не потревожил.
Утром вышел из маленького вокзала, спросил у рабочего, что-то делавшего на путях, далеко ли до станции Тайга. Он посмотрел на меня, ответил:
- Верст тридцать.
Я думаю: "Ладно, пешком больше не пойду. Сяду опять в тамбур и поеду. Мороз ослаб, выдержу". Когда шел вдоль товарного поезда, заметил вагон-коробку. Думаю: "Вот в него-то я и сяду". Стал ходить около этого вагона. Когда поезд тронулся в нужном мне направлении, я вскочил на подножку, влез в этот вагон. Оказалось, что он - из-под угля, зато все стороны имеют высокие стенки, значит, меня не будет обдувать ветром. Но когда поезд набрал скорость, в вагоне поднялась такая пыль, что нечем стало дышать. Я прильнул к той дыре в задней стенке, через которую влез, и до Тайги не отходил, хотя замерз до предела.
Когда поезд остановился в Тайге, я вылез из вагона и пошел в вокзал. Только зашел, меня тотчас же вышвырнули на улицу со словами:
- Бродяжина проклятая! Ходят тут, людям покоя не дают!
Оказавшись на улице, я побрел вдоль вокзала. Вижу: открыта дверь. Потихоньку вошел в коридор, оглядевшись, толкнул еще одну дверь. Небольшая комната, топится печь. Я присел возле печи, а сам думал: "Хоть бы подольше никто сюда не заглянул, чтоб лучше согреться". Однако вскоре вошел мужчина, уже в годах, снял шапку, положил на столик и, разглядывая меня, спросил:
- А ты откуда это взялся?
Я ему говорю:
- Дяденька, не выгоняйте меня! Я только обогреюсь и уйду.
- Да кто ты такой?
- Я пробираюсь в Томск, - достал и подаю свои бумажки.
Он взял, посмотрел на них, немного помолчал и говорит:
- Ладно, у меня хоть и не положено находиться посторонним, но так и быть, снимай с себя пальтишко, умойся.
Я разделся, он взял мое пальтишко и вышел на двор. Хотел, было, крикнуть ему: "Куда понес мою одежду!", но дверь захлопнулась, и я остался стоять с открытым ртом. Вскоре он вернулся с моей одеждой и спросил:
- Где это ты набрал столько угольной пыли?
Я все ему рассказал, уже умытый. Мужчина достал кастрюльку, разогрел суп, поставил передо мной:
- Давай, парень, закуси. Часа через два я тебя посажу на пассажирский поезд, в теплый вагон. Денег, говоришь, нет? Попрошу проводника, чтоб "зайцем" тебя доставила до Томска.
Я хорошо отогрелся, сытно покушал и сидел в ожидании. Он ушел, и его долго не было, но вот скрипнула дверь:
- Ну, одевайся, пойдем. Я обо всем договорился.
Когда подошли к вагону, проводница спросила:
- Этот, что ли?
- Этот, береги его, кума.
- Ох, Федотыч, доведешь ты меня со своими пассажирами до сумы!
- Ничего, когда пойдешь с сумой, первый подам, - улыбаясь, ответил Федотыч и ушел.
Женщина - Марья Михайловна, как я узнал, завела меня в вагон, показала на верхнюю полку и сказала:
- Ложись и до Томска не вставай.
На полке было очень тепло. Я уснул, а, проснувшись, ощутил, что весь мокрый от пота - так было там, наверху, жарко. Спустился, сходил в туалет. Колеса вагона выстукивали какую-то одну фразу, вроде "будь здоров, будь здоров". Вернувшись, я вновь забрался на свою полку, но не пролежал и получаса, как Марья Михайловна крикнула:
- Эй, пассажир, вставай! Приехали.
Сошел на перрон, посмотрел на нарастающую толпу пассажиров, выходящих из вагонов поезда беспрерывным потоком. Подумал: "Сколько народу вмещает поезд! Сколько людей в движении! Целый поток!" Перрон, заполненный людьми, стал быстро светлеть, многоголосый шум - стихать, и вскоре все затихло, лишь изредка пробежит человек с вещами или без. Мороз начал прижигать мне нос, и я направился в помещение вокзала, набитого людьми, видимо, ожидающими сигнала к посадке в вагоны. Протиснувшись сквозь толпу, я вышел на привокзальную площадь, спросил стоявшую там пожилую женщину:
- Тетя, скажите, как мне найти улицу Коммунистическую?
- О, парень! Это далеко! Если пешком, то километров семь-восемь будет. Видишь, люди пошли? Вот иди за ними, а как до города дойдешь - спроси кого-нибудь, тебе и скажут. Понял?
- Понял, - ответил я, поблагодарил женщину и быстро пошел. Вскоре догнал толпу. Людей впереди шло много. Когда стал обгонять, услышал возмущенный голос женщины с большим чемоданом:
- Дожили! Ни одного извозчика, как провалились все!
- Где они сейчас, извозчики, - ответил мужчина, - Лошадей-то в коммунию забрали, так что терпи, милая, до лучших времен.
О чем они еще говорили? Я уже ушел далеко и не слышал их разговор. В городе неожиданно вышел на свою улицу, а вскоре нашел и нужный мне адрес. У дома и в помещении толпились люди. Я открыл дверь и вошел. Спросил у белобрового парня:
- Где тут принимают на курсы киномехаников?
Он посмотрел на меня как-то по-особенному, снизу вверх, засмеялся, хотел что-то сказал, но стоявший рядом широкоскулый, небольшого роста отстранил его:
- Идем, парень, я покажу, - и мы пошли.
Дойдя до двери, он открыл ее и втолкнул меня, предупредив шепотом:
- Не робей!
Мужчина с седой шевелюрой, сидевший за столом, поднял голову, спросил:
- С чем пришел, молодой человек?
Я достал из кармана бумажки, протянул ему:
- Вот!
Мужчина развернул мои документы, посмотрел, видимо, читая, что там написано, потом посмотрел на меня и как-то озабоченно спросил:
- Сколько же тебе лет?
- С октября пошел семнадцатый, - ответил я.
- Как же ты решил ехать к нам? Мы принимаем только с восемнадцати лет. Что же с тобой теперь делать? - задумался, потом встал, забрал мои бумажки и ушел, сказав мне, чтобы подождал в коридоре.
Когда я вышел, тот парень, что втолкнул меня в кабинет, спросил:
- Ну, что? Что сказали?
Я пожал плечами.
Когда мужчина вернулся в свой кабинет, я не заметил, только голос его услышал:
- Москвин, зайдите!
Я повернулся, увидел его в дверях и пошел на его зов, еле передвигая сразу онемевшие ноги. Он подал мне мои бумажки, сказав:
- Принять не можем. Езжай домой. Подрастешь - приедешь.
Меня как обухом ударили. В голове мелькнуло: "Что же делать?", но, не сказав ни слова, взял документы и вышел. Когда дверь закрылась, я не сдержался, заплакал как-то навзрыд. Ребята меня окружили, начали успокаивать. Когда отошел немного, рассказал им о себе, о своей трудной дороге в Томск. Уже собрался уходить, чтобы вернуться домой, как вдруг Буйленко - тот, широкоскулый - взял меня за руку и заявил:
- Пойдем.
Я последовал за ним. По дороге он рассказал, что уже зачислен на курс, и ребята тоже, что все получили койки в общежитии, а потом вдруг спросил:
- Ты что-нибудь ел?
- Нет, - признался я.
- А деньги-то у тебя есть?
- Есть.
- Тогда идем сначала в столовую.
Когда я снял с себя пиджачок с заячьей оторочкой и достал деньги из кармана, он спросил:
- Сколько же ты денег имеешь?
Я разжал кулак, показал два измятых рубля:
- Вот.
Буйленко посмотрел на мой капитал и сказал:
- Спрячь.
В это время официантка принесла и поставила на стол две тарелки вкусно пахнущего супа, две порции пшенной каши и четыре кусочка черного хлеба. Я с жадностью начал есть. По всему организму разлилась успокаивающая волна не то радости, не то томления. После обеда Буйленко повел меня в общежитие, которое находилось на этой же улице, недалеко от столовой. Когда мы с ним появились в общежитии, его друг Коля Стрельцов принес откуда-то койку, поставил ее в прихожей, сказал:
- Здесь будешь спать.
В большой комнате, где разместились мои покровители, стояли десять заправленных коек. Ночь я провел на голой сетке, не раздеваясь, положив под голову пачку газет из подшивки "Советской Сибири". На другой день, покушав в столовой, мы втроем пошли в училище, которое стояло на Горшковской. Холод стоял сильный, улицы города заполнились морозным туманом. Училище находилось от общежития примерно в километре. Надо было подняться на гору, пройти по голой сопке под натиском холодных ветров. В первый день занятия сидел я за задней партой, не снимая своего пальтишка, и все ждал, что на меня преподаватели обратят внимание и попросят освободить класс. Но никто из преподавателей меня не замечал. Так и проучился декабрь, хотя в списках не значился, а с нового года меня уже включили в список и стали выдавать стипендию - десять рублей, а в общежитии я получил матрац, подушку, одеяло и простыню. Спал на той же койке, там же учил уроки. В марте 1931 все ушли - кто в кино, кто в театр, а кто просто погулять по городу. Я в общежитии оставался один. Пользуясь отсутствием людей, снял рубаху, подаренную мне Колей Стрельцовым и стал уничтожать вшей. Моя-то красненькая, в полосочку, рубаха была изорвана крысами. Каждый вечер, ложась спать, я снимал ее и складывал под койку, чтобы спать было спокойнее. И вот однажды крысы затянули ее в нору. Протащить не смогли, а изорвать изорвали в клочья. Коля посмотрел на мое горе, достал из чемодана серенькую хлопчатобумажную рубашку, подал мне:
- Носи!
Вот сижу я на своей койке, занимаюсь волшебством. Вдруг слышу стук в дверь. Отбросил рубашку, насторожился. Стук повторился, и затем дверь открылась. В комнату вошли две девушки, спросили:
- Москвин живет здесь?
- Я Москвин, - отвечаю.
Одна из них подала мне коробку и говорит:
 |
| Мой отец (в центре) на курсах киномехаников в Томске, 1931 год. Справа - Коля Стрельцов, слева - Буйленко. |
- В училище для вас пришла посылка. И открытка.
Ей, видимо, хорошо было известно содержимое коробки, девушка стала вытаскивать из нее вещи.
Я не знал, что мне делать с отброшенной рубашкой, своими босыми ногами и искусанной и поцарапанной грудью, находясь в каком-то шоковом состоянии.
Девушки посмотрели на меня. Чернявенькая сказала:
- Это тебе прислали из райпотребсоюза Тогучинского района.
Только теперь до меня дошло! Я отвернулся и, не стыдясь их, неожиданно для себя заплакал навзрыд.
Когда и как они ушли, не помню. А пришел в себя - невольно стал всматриваться в разложенные на подоконнике вещи, боясь к ним притронуться. Вскоре вернулись Буйленко со Стрельцовым, остановились у окна, разглядывая вещи. Спросили, обращаясь ко мне:
- Что это?
- Девушки принесли, сказали, что из нашего райпотребсоюза прислали мне, - ответил я.
- Вот как! - заговорил Буйленко, - Ну, коли так - пошли в баню. Я быстро собрался, снял простыню, наволочку, сложил их в одеяло, а Буйленко взял мое белье, костюм, Стрельцов - пальто и ботинки.
В бане всю одежду и постельное белье сдали в жаровую камеру. Друзья остались в коридоре, а я ушел в парную.
Из бани мы шли втроем. Я нес только постельное белье, а все мое добро попросил сжечь в топке.
Наступившую ночь я спал спокойно - и физически, и морально. Через два дня пришел перевод на десять рублей от отца - это была вторая неожиданная радость. Наконец-то я почувствовал себя равным со всеми!
Прошло шестьдесят восемь лет, а я не могу забыть Буйленко и Стрельцова, и эту радость тех лет, и горе тех лет, и нужду тех лет.
Комментариев нет:
Отправить комментарий