среда, 13 февраля 2013 г.

КОММУНА. Воспоминания и дневники моего отца МОСКВИНА Ивана Уваровича.


В 1928 году в нашей деревне Вассино началась коллективизация. В начале апреля мой брат Игнат пришел домой поздно, сел в кухне на лавку и задумался. Я ждал его, не спал, слышал, как он появился. Вышел к нему, он повернул голову в мою сторону и спросил:
- Ты что дома?
- Я ушел от хозяина, - ответил я.
- Почему?
- А ты знаешь, наверное, что его раскулачивают. Сегодня приходили люди во главе с Борцовым Иваном. Описали все имущество. Ты что задумался?
- Я, Ванюшка, записался в коммуну. Вот думаю, как об этом сказать отцу - он ведь против колхоза, - сказал Игнат.
- Ты в коммуну! И я с тобой! - обрадовано прокричал я.

Отец, видимо, не спал, или я своим криком разбудил его. Он вышел к нам и сразу к Игнату:
- О какой коммуне ты говоришь? - спросил отец, краснея.
- О той коммуне, которая выехала на поселение на земли кулаков, - ответил брат.
- А ты спросил меня?!
- Я не вас записал в коммуну, а себя.
- Ну что ж, иди, но от меня ничего не получишь.
Я стоял и слушал их разговор.

Отец повернулся и ушел в горницу. Брат встал, оделся, пошел из дома, но я его остановил:
- Ты куда? А я? Ты не берешь меня? - встревожился я.
- Иду сейчас в коммуну, а ты ложись спать. Завтра хорошо подумай на свежую голову, и если решишь - приходи, - ответил он.
Брат ушел, я лег спать. Долго вертелся, обдумывая, но все же уснул.

Утром встал - отца не было, мачеха возилась в кухне. Павлик спал. Наевшись, я взял кусок хлеба и вышел из кухни. Мачеха не окликнула меня. Никуда не заходя, пошел в коммуну. Снег уже растаял, но с утра еще подмерзало. Шел бойко, и семь километров прошагал быстро. Пришел, когда коммунары уже были в работе.

Первым встретил Саньку. Увидев меня, он прокричал:
- О! Ванюха! Как ты здесь оказался?
Я поведал ему, что пришел жить в коммуну с Игнатом.
- А я его видел. Он поставлен конюхом. Да вот он!
Я обернулся и увидел Игната. Поговорив с Санькой, пошел к брату. Он, видимо, ждал меня, не удивился, только спросил:
- Как отец?
Я сказал, что ушел рано, отца не видел.
- Ну, ладно, помоги мне убрать навоз, напоить лошадей и пойдем, отведу тебя к Ефимову, чтоб зачислить в коммуну и определить на работу. У нас, брат, так: кто не работает, тот не ест.
- А где жить будем? - спросил я.
- У тетки Груни, я с ней о тебе говорил, она не возражает.
- С тобой вместе?
- Да, а что? Хочешь отдельно жить?
- Нет, я так.

Когда все сделали, пошли к председателю коммуны Ефимову Якову Михайловичу. Он выслушал Игната, посмотрел на меня, немного подумал и сказал:
- А что, Иван, пойдешь молотобойцем в кузницу? Парень ты, вроде, плотный, силенка, похоже, есть. Научишься ковальному делу, будешь у нас кузнецом. В кузнице сейчас работает один старичок-эстонец, Ян Францевич. Хороший кузнец, может многому научить. Правда, говорит по-русски плохо. Старайся его понять. Да, сколько тебе лет?
Я посмотрел на брата, сказал:
- Четырнадцать.
- Да-а-а. Маловато - и, как будто что-то вспомнив, сказал:
- Ничего, привыкнешь. Мы такие же работали наравне со взрослыми на Путиловском, в Питере, - и спросил, - Пойдешь кузнецом?
- Пойду, - ответил я.
- Вот и хорошо. Жить-то где будешь?
- Со мной, у тети Груни, - ответил Игнат.

Из конторы мы пошли в кузницу. По дороге я спросил Игната:
- А что, председатель – правда, приезжий?
- Да, он из Ленинграда, рабочий Путиловского завода, приехал строить колхоз.

Незаметно мы подошли к кузнице, стоявшей отдельной избушкой вдали от домов небольшой улицы в тринадцать домов, построенных по обе стороны.
Ян Францевич гремел молотком в кузнице. Брат подошел к нему, представил меня, сказал:
- Вот вам молотобоец, - и подтолкнул меня вперед.
- Карашо! Очен карашо! - обрадовался Ян Францевич.
Поболтав немного с кузнецом, брат ушел, сказав мне:
- Принимайся за работу серьезно, вникай в секрет его дела.

С Яном Францевичем мы работали все лето. У нас не было выходных даже в воскресенье. Кормили нас в коммунарской столовой хорошо, я всегда наедался досыта. Только было с ним скучно. Он говорил мало. Ни разу за лето я не видел на его лице улыбки. Работал с раннего утра до позднего вечера и строго требовал, чтобы я не опаздывал на работу и не уходил раньше кузнеца. Это было для меня тяжело. За день намахаешься кувалдой так, что не до игры с ребятами. Мне эта работа стала надоедать, и я стал подумывать, что как-то надо уходить ближе к ребятам.

Однажды днем в воскресенье к нам в кузницу зашли мои сверстники Ванька Голешов, Васька Тямкин и мой лучший друг - Санька по прозвищу Банный. Я раздувал мехом горн, стоя рядом с ним, а в горне лежала шина для колеса. Эту шину надо было разогреть до тех пор, пока из горна полетят хвостатые белые стрелки (значит, появятся концы шины). Кузнец обычно быстро вынимает шину, кладет на наковальню, а молотобоец бьет с силой по тем местам, куда кузнец показывает своим молотком. Так идет процесс сварки концов металла. Я заговорился с ребятами, упустил момент плавки металла и сжег концы.

Когда Ян Францевич вошел в кузницу и увидел сноп белых хвостатых искр, вырвал шину из горна, посмотрел на ее концы, бросил в сторону и, ни слова не говоря, нанес мне такой удар, что я не устоял на ногах. Из носа и губ потекла кровь. Я вскочил на ноги, вылетел из кузницы и убежал.

Несколько дней не появлялся в кузнице. Нос и губа распухли. Через три дня кузнец пришел ко мне. Я лежал на печке. Он прошел вперед, сел на лавку, посидел минут пять, потом подошел к печке и произнес:
- Ифан, а Ифан! Я некарашо делал, прости старую свинья. Пойдем работать. Много работы.
Я посмотрел на его морщинистое лицо и трясущиеся руки, слез с печки, оделся в свои рваные одеяния и сказал:
- Пойдем!
И стали мы с ним снова работать каждый день, как обычно, только зимой для нас воскресенья были выходными.


В октябре меня приняли в комсомол. Игнат что-то не поладил с коммунарами, уехал. Я остался один. У Саньки умерла мать, и он сразу после похорон перешел ко мне жить. У Васьки Тямкина убили отца, когда он ехал с мельницы с мукой. Муку забрали, а его положили в сани, и лошадь привезла труп. Все это произошло в декабре 1928 года.

Весной я все-таки ушел из кузницы и стал вместе с ребятами пахать поле, сеять хлеб, косить и убирать сено. Осенью меня посадили машинистом на сноповязалку. Когда Петр Голешов предлагал мне работать на сноповязалке, сказал:
- Ты с этими машинами знаком, так как ремонтировал их с Яном, берись смелее.
Я впряг пару самых лучших лошадей и начал убирать хлеб. Сноповязалка косила сено, укладывала его на лафет, транспортером подавала к прессу, где шпагатом паковался сноп. Еду, бывало, а снопы периодически летят на землю ровными рядами. Сзади идут женщины, девочки, поднимают эти снопы и ставят в суслоны. Хорошая это пора, веселая! А ароматный запах сжатого хлеба ни с чем не сравним.

Так, в дружной, спаянной семье мы прожили 1929 год. Хлеб родился хороший, сена накосили много. Для скота и лошадей было достаточно корма. Хорошо питались и мы.
Денег у нас не было, нам их не давали. Коммуна должна была за работу нас кормить, обувать, одевать. Первое выполнялось четко, а вот с одеждой и обувью было плохо. Почему-то в сельпо эти товары завозились очень редко и мало.





   

Комментариев нет:

Отправить комментарий